Сын цирка

На самом деле гонореей ее заразил Дитер, подхвативший эту заразу от тринадцатилетней проститутки, которую он поимел стоя в зале борделя там, в Каматипуре. Хозяйка заведения обманула его, сказав, что все кабинки с матрасами и кушетками заняты; эта юная проститутка могла заниматься сексом только стоя (или хотя бы на четвереньках) – ее гонорея уже зашла так далеко, что вызвала воспалительные процессы органов малого таза. Девочка страдала от так называемого «симптома люстры»[67], когда движение шейки матки вперед и назад вызывает боль в маточных трубах и яичниках. Короче говоря, ей было больно, когда мужчина налегал своим весом ей на живот. Для нее было лучше стоять.

Дитер был предусмотрительным молодым немцем – перед тем как покинуть бордель, он сделал себе укол пенициллина. Один из его друзей – студент-медик – сказал, что это предотвращает заражение сифилисом. Однако инъекция была совершенно бесполезна против возбудителей гонореи Нейссера, продуцирующих пенициллиназу[68]. Никто его не предупредил, что в тропиках гонорея – эндемичное заболевание. Кроме того, менее чем через неделю после своего контакта с инфицированной проституткой Дитер был убит – у него тогда отмечались лишь слабые признаки заболевания.

А те относительно умеренные симптомы болезни, которые испытывала Нэнси, были результатом воспаления, распространившегося от шейки на стенки матки и маточные трубы, пока в конце концов не произошло самопроизвольное заживление и рубцевание. Когда венеролог объяснил мистеру и миссис Пател причину бесплодия Нэнси, потрясенная пара напрочь уверилась, что отвратительная болезнь Дитера – даже из «могилы хиппи» – была окончательным доказательством, что это возмездие им. Они не должны были брать ни пфеннига из тех грязных дойчмарок в дилдо.

В их последующих попытках усыновить ребенка не было ничего необычного. Серьезные агентства, которые хранили предродовые записи, а также сведения о физическом здоровье матерей, относились с предубеждением к «смешанному» браку; это не отпугивало Пателов, но они погрязали в бесконечной трясине унизительных собеседований и в бумажной волоките. В ожидании результата вначале Нэнси, а затем и Пател стали сомневаться, а нужен ли им приемный ребенок, если на самом деле они хотели иметь своего собственного. Если бы им сразу отдали ребенка, то они полюбили бы его, прежде чем у них возникли бы какие-то сомнения; а так, во время длительного ожидания, они только истрепали себе нервы. Дело не в том, что усыновленного малыша они любили бы меньше, – тут было другое: они опасались, что кара, постигшая их, может коснуться и ребенка, уготовив ему невыносимую судьбу.

Они сделали что-то неправильно. Они платят за это. А ребенок не должен за это платить. И поэтому Пателы смирились со своей бездетностью; после почти пятнадцатилетнего ожидания ребенка это смирение стоило им немало. В их жестах, в той явной заторможенности, с которой они подносили ко рту чашку или стакан чая, читалась осознанная покорность судьбе. Примерно тогда же Нэнси пошла на работу, сначала в одно из агентств по усыновлению, которые устраивали ей столь суровые допросы, а затем – на добровольных началах в сиротский приют. Это была не та работа, на которой долго продержишься, – из-за нее Нэнси вспомнила о ребенке, от которого отказалась в Техасе.

Через пятнадцать лет или около того З. К. П. Пателстал думать, что на сей раз Рахул вернулся в Бомбей, чтобы остаться. Убийства теперь равномерно распределялись на весь календарный год, а в Лондоне они вовсе прекратились. Промила же, тетушка Рахула, умерла, а ее имущество – дом на старой Ридж-роуд, – не говоря уже о значительных денежных средствах, завещанных ее единственной племяннице, – перешло в руки ее тезки, бывшего Рахула. Он стал наследником Промилы – или, что анатомически более правильно, она стала наследницей Промилы. И новой Промиле не пришлось долго ждать ее принятия в «Дакворт», где тетушка подала об этом заявку раньше, чем племянник технически стал племянницей.