Сын цирка

– Думаю, я тоже закажу индейку, – сказал Ариф Мартину.

– Что ты об этом помнишь, Ариф? – спросила его Вера.

– То, как ты ведешь себя во время операции, отражается на репутации твоей семьи, – ответил Ариф, но, говоря это, он смотрел на своего соседа по комнате, а не на его мать.

– И как ты себя вел? – спросила Вера.

– Я не плакал, иначе уронил бы честь своей семьи. Да, я возьму индейку, – повторил он.

– Разве вы оба уже не ели индейку два дня назад? – спросила их Вера. – Как это скучно – снова индейка! Давайте что-нибудь другое!

– Хорошо, я буду омара, – ответил Ариф.

– Прекрасно, я тоже закажу омара, – сказала Вера. – А что ты будешь, Мартин?

– Я буду индейку, – сказал Мартин Миллс. Его самого поразила сила собственной воли – в ней было уже что-то иезуитское.

Это конкретное воспоминание дало миссионеру силы снова обратиться к газете «Таймс оф Индиа», где он прочел о семье из четырнадцати человек, которых сожгли заживо, – их дом подожгла враждовавшая с ними семья. Что это значит – «враждовавшая семья»? – недоумевал Мартин, затем он помолился за четырнадцать сгоревших заживо душ.

Брат Габриель, разбуженный шумом прилетевших голубей, увидел полоску света под дверью Мартина. Одна из мириад обязанностей брата Габриэля в Святом Игнатии состояла в том, чтобы не позволять голубям ночевать в миссии. Даже сквозь сон старый испанец слышал, как прилетали на ночевку голуби. Колонны на открытом балконе второго этажа давали голубям почти неограниченный доступ к карнизам в качестве насестов. Эти карнизы один за другим брат Габриель огородил проволокой. Изгнав прилетевшую стаю голубей, он оставил лестницу у колонны, с расчетом на то, что поутру увидит, на какой карниз следует добавить проволоки.

Когда, возвращаясь к себе, Габриель снова прошел мимо кельи Мартина Миллса, у нового миссионера все еще горел свет. Иезуит остановился у двери и прислушался: он опасался, не заболел ли «молодой» миссионер. Но к своему удивлению и душевному успокоению, брат Габриэль услышал, что Мартин Миллс молится. Подобные ночные литании давали брату Габриелю повод думать, что новый миссионер накрепко связал себя с Божьей волей, однако испанец обнаружил, что совсем не понимает содержания молитвы. Наверное, все дело в американском акценте, подумал старый брат Габриель, и хотя тон голоса и повторы весьма походили на молитву, в словах не различалось никакого смысла.

Чтобы напомнить себе о силе воли как явном доказательстве наличия Божьей воли в нем самом, Мартин Миллс повторял раз за разом то давешнее свидетельство своей внутренней смелости. «Я буду индейку, – говорил миссионер, – я буду индейку!» – снова повторял он. Он стоял на каменном полу на коленях возле кровати, сжимая в руках свернутый трубкой номер газеты «Таймс оф Индиа».

Проститутка пыталась съесть его «бусы грешника», а затем выбросила их; карлик взял его плетку; сгоряча он отдал в распоряжение доктора Даруваллы свой железный обруч для ноги. На то, чтобы от каменного пола заболели колени, понадобится некоторое время, но Мартин Миллс будет ждать боли – хуже того, он будет приветствовать ее. «Я буду индейку», – молился он. Он ясно видел перед собой Арифа Кому, не смеющего поднять свои темные глаза и встретиться с твердым испытующим взглядом Веры, изучавшей турецкого мальчика, которому сделали обрезание.

– Наверное, это было ужасно больно, – сказала Вера. – И ты честно не заплакал?

– Этим я бы уронил честь своей семьи, – снова сказал Ариф.

Мартину Миллсу показалось, что его сосед по комнате готов заплакать; он прежде видел плачущего Арифа. Вере тоже так показалось.

– Но сейчас-то можно заплакать, – сказала она мальчику.

Ариф покачал головой, но на его глаза навернулись слезы. Вера достала свой носовой платок, чтобы вытереть слезы Арифа. На какие-то секунды лицо Арифа полностью накрыло платком Веры; это был сильно надушенный носовой платок. Мартин Миллс знал этот запах матери – иногда им можно было поперхнуться.

«Я буду индейку, я буду индейку, я буду индейку», – молился миссионер. Это весьма серьезная молитва, решил брат Габриэль. Как ни странно, она напомнила ему голубей, маниакально ночующих на карнизах.

Два совершенно разных человека, которым не спится