Сын тумана

Определенно: яд мог быть использован, но нечто помешало. Не Кортэ, не вести из столицы и не Лало. Получается, бессознательная проповедь Лупе оказала решающее влияние? Энрике сухо закашлялся от смеха. В крайнюю набожность гранда он не верил. В порядочность тоже, как и в разумность: надо быть редкостно самонадеянным выскочкой, чтобы ехать от самой столицы в компании с одержимым, настоящим и опасным. Энрике за время, пока состоял при нынешнем паторе, дважды видел подобных. И этого хватило… После нынешней ночи он не сомневался: богатый паломник именно одержим.

– Хорошо же, закончим с недомолвками, – гранд обернулся и стал серьезен, даже строг. – Я первый гранд его преосвященства препатора Тагезы и отправлен в путь его волею. Я воспользовался беспечностью дона де Панга. Наши усадьбы соседствовали, а сами мы, рискну признать, в детстве вместе шалили. Настоятель Серафино искал возможность ускорить постройку храма, я подбирал посредника в делах, дон Патилья жаждал спастись от недуга, угрожающего пожизненным заточением или хуже, костром после признания его одержимым без надежды на исцеление… Золота у семьи Патилья в избытке, это правда. Я намеревался изобличить вас в ереси и тем пресечь заблуждение относительно святости острова, упоминаемого с придыханием еретиками-нэрриха.

– Настоятель был рад помощи, но всё же отправил с вами Лало, простака в полную канну ростом, не испорченного ни единой червоточиной учености, – усмехнулся Энрике. – Надо же…. Лало справился с тем, что немыслимо для умных.

– Этого простака Башня заполучила, когда его семья погрязла в долгах, – поморщился гранд. – Его желали обучить допросному делу и приобщить к выявлению ереси. Но дон Кортэ заинтересовался ростом сего отродья и его простодушностью. Треклятый безрогий черт, золотом и ложью купивший себе багряную рясу, осквернил души братьев по вере, совратил их с пути истинного, предложив нечестивый спор. Мол, уплачу сотню золотых: крестьянин никогда не получит права служить в столичной обители Трехзвездья.

– Сотню каждому? – оживился Энрике, отчетливо представляя хищный блеск глаз Кортэ, меняющего золото на то, что в очередной раз счёл более ценным.

– Их было трое, каждому по сотне, – поморщился гранд. – Да простит меня Мастер, я желал вашего изобличения и даже мученической смерти, поскольку мечтал отплатить еретику за его грехи, его везение и его ловкость. Если дону Кортэ угоден храм Отца ветров – я костьми лягу, но разрушу сей замысел… Увы мне, грешен.

– Это исповедь? – поразился Энрике.

– Скорее временная слабость, – тонко усмехнулся гранд. – Помрачение рассудка… Или наоборот, озарение. Ваша жена, хранитель Энрике, она цыганка и плясунья, но ведь она ещё и… простите, но я осмелюсь так сказать до признания на самом верху: она святая. Вы осознаете, что означает сказанное мною? Вы непрестанно таскаете камни, хотя они холодны и одинаковы все, в фундаменте и вне оного. Вы молитесь и служите, не замечая очевидного. Я тоже молюсь и служу, намереваюсь во имя Мастера сжить вас со света… и тоже не замечаю очевидного. Но Мастер милостив, чудо неоспоримо явило себя. Много лет я занимался восстановлением утраченного пять веков назад текста первой проповеди. Я и иные, мы собирали величайшее знание по крупицам, спорили о том, в каком из пергаментов и на каком языке оно сохранилось более полно, где первоисточник и где вторичный список. Все мы понимали, что есть тайны, сокрытые под спудом веков и непосильные смертным. Мы просили помощи даже у нечестивого богоотступника Оллэ, надеясь на его возраст. И вдруг… Ночью, когда вы прекратили бесноваться, ваша жена внятно надиктовала три текста проповеди: на мертвом древнем языке исконной веры, звучание коего неведомо никому из живущих ныне, затем на старом диалекте Алькема и после на станто, первичном и полузабытом наречии северной Эндэры и моей родной Тагезы. Я, с моим опытом, не могу ошибиться: мы обрели неискаженную, первоначальную проповедь. Святая Гваделупе вернула нам утраченное, чудо свершилось, оно ослепительно… Я не зря привел трех свидетелей, это людей с безупречной памятью и великим усердием в вере. Мы смогли точно занести на бумагу всё, даже свое понимание звучания мертвого языка. Это вынудит церковь признать долину и остров святыней, но пусть так. Можно и больше заплатить за великое благоволение Мастера к нам, грешным.

– Что же теперь будет? – тупо спросил Энрике у себя самого, глядя на искрошенное в щепу бревно.