Сын тумана

– Время разбрасывать камни и время их собирать, – едва слышно выдохнула Лупе, распахнула глаза и слепо уставилась в небо, словно и нет над головой потолка. – Истинно так, всякому делу и помыслу уготован свой срок.

– Лупе, – позвал Энрике, склоняясь к жене. – Душа моя, тебе лучше?

– Всякому созданию божьему дана душа, и нет в том правиле изъятий. Если же скажет кто: он без души и нам не равен, он ниже и он – изгой, пусть тот…

Энрике опасливо скосил взгляд на Лало. Сэрвэд качнулся было к столу, к бумаге и чернилам – подать умеющему писать, ведь сказанное ценно для Башни. В соседней комнате заплакал малыш Хулио – и Лало сокрушенно всплеснул ручищами, побежал прочь. Он немедленно вернулся, баюкая надрывающегося младенца. Энрике принял сына и постарался укачать, поглядывая на бормочущую святые слова жену, безразличную даже к голосу родного ребенка. Затем взгляд переместился на пустой стол, на Лало.

– Слушай, он ведь, пожалуй, просит есть.

– Знамо дело, – кивнул сэрвэд. – Ночью-то я укачал малого, песенку спел. Помогло. Утром козьего молока дал, перед зорькой. Сам доил, тепленькое… Где зерно на кашу и иные припасы, не ведаю. Оно ж по уму как? Твой дом, ты и смекай.

– Вера твоя есть дом твой, убежище и приют, кров в ненастье и место отдыха, однако же никто не остается в стенах удобных навеки, ибо дело жизни его… – зашептала Лупе.

– Святой Авва, проповедь седьмого камня, зачинная строка, – опознал Энрике с отчаянием и задумался: – Что едят дети? Так, спокойно, без горячки. Надо сообразить, я ведь кормил его тем, что мне давала в мисочке Лупе. Жидкое и теплое. Где у нас крупа или зерно?

– Зерна и плевелы совместно произрастают, однако же… – немедленно начала цыганка.

– Два святых родителя у одного несчастного ребенка – это неизбежный голод и полная разруха в хозяйстве, – ужаснулся Энрике. – Боже мой, как ловко я жил в ложной святости, пока Лупе тащила на себе дом! Лало, ты умеешь варить кашу? Хвала Мастеру, по рождению ты не благородный дон, значит, умеешь много чего полезного.

Энрике сунул малыша в руки сэрвэду и спотыкаясь, побрел в соседнюю комнату, почти на ощупь нашел сундук, запустил руку на самое его дно, извлек маленький сверток. Вернулся, сел к окну и распахнул створки. Вытряхнул на колени содержимое свертка – неприметный узелок на обрывке пеньковой веревке. Непослушными пальцами Энрике распутал узел, выложил на дрожащую ладонь. Осторожно сдул за окно и проследил, как резкий порыв западного ветра подхватывает истрепанную нитку, затем гладит кожу руки и мчится прочь, торопится дальше и дальше, несет весть о развязанном узелке тому нэрриха, кто завязал узел и кто ему, западному, родня…

– Оллэ, нас надо срочно спасать от избытка святости, – попросил служитель у ветра. Рядом сел сэрвэд, и Энрике принял на колени сына, покачал на руках и сокрушенно вздохнул, щелкнул языком и подмигнул малышу, не желающему уняться. – Хулио, твоя мама говорила: непутевый я. Надо было слушать, мама у нас умная. Ох, как внимательно надо было её слушать…

Глава 6. О наполнении сосудов

Идея семи небес, нанизанных на ось духа – это центральный постулат веры, тот самый, по сути, что дал название и зримый образ конструкции духовного развития через восхождение по бессчетным ступеням. Башня – винт ступеней-дел, воздвигается ввысь, дарует надежду праведникам добрести до Бога, задыхаясь, но упрямо свершая бесконечный подвиг преодоления себя… А еще Башня – символ падения грешников, тех, кто потакает страстям и сползает во тьму вечную, в мрак безбожия и кромешного кошмара.

Кортэ лежал на мягком и теплом, ощущая это мягкое основание – облаком, а самого себя – малым перышком тумана. Небо заполняло мир целиком, такое глубокое и безграничное, словно оно вместило все семь своих слоев. Пристальный взгляд пронизывал безмерность многих ярусов Башни, он обладал силой прозрения и различал божественное сияние, а не просто восход…

Сознание плыло в переливчатой утренней синеве, дрейфовало вместе с парусом крошечного клочка тумана, влекомого через рассветный океан родным северо-западным ветром. Кортэ-туман, не прилагая усилий, летел и удивленно растворялся в ином состоянии, нетелесном и отрешенном. В небесном океане не было ничего похожего на Башню. Ни винта ступеней вверх или вниз, ни тьмы-зла и света-добра. Ни даже выбора: ветер гонит, туман послушно движется. Сменяют друг друга день и ночь, как можно их противопоставить? Они – две стороны единого круга времени. Мир вне телесного бытия не содержит противоречия. Казалось бы, это и есть наилучшее, безмятежное состояние. Но мир без конфликта воспринимался каким-то плоским, из него – подумать страшно – исчезло важнейшее: твердь убеждений. С её утратой оказались зыбки и лишены опоры столпы веры – жизнь, смерть и даже сам Бог.