Сын вождя

Еще в детстве Льеф чувствовал себя вороном среди голубей, и мальчишки частенько смеялись над ним. Только сила помогала разобраться в том, кто прав.

Когда же он только появился на свет, служанки положили его, завернутого в пеленки, на пол, и он лежал так несколько часов, пока отец принимал решение — что делать с сыном рабыни. В конце концов, однако, ярл Хальдор поднялся на ноги, подошел к младенцу и, взяв на руки, уложил к себе на колени. Это значило, что ярл признает его и готов дать ему имя. И тут же няньки захлопотали, отыскивая чаны с водой, чтобы искупать малыша.

— И тут брат мой вскочил на борт драккара и, пробежав по веслам, спрыгнул на берег. Он первый пошел в бой, и сразу же противники окружили его со всех сторон. Прыжком уклонился он от копья, летевшего в грудь, чтобы тут же нанести удар мечом. И два меча с такой скоростью носились в его руках, что казалось, что их три, не менее того, — продолжал тем временем Рун, и теперь уже Льеф обнаружил, что все взгляды устремлены на него. Он легонько толкнул Руна локтем под ребро, давая понять, что пора сворачивать рассказ, и Рун, ничуть не стесняясь, продолжил: — Я сам оказался в окружении. Копья и мечи смотрели на меня со всех сторон. Я оттолкнулся ногами от мягкой земли и прыгнул через их головы, чтобы тут же нанести удар в спину их вожаку, вот так, — он продемонстрировал прием движением руки, и все взгляды снова обратились к нему. — Я резал и кромсал, и никто не ушел от меня.

— Льеф, а Льеф, — раздался звонкий голос из-за спины, и Льеф обернулся на звук своего имени. Перед ним стояла девушка в зеленом льняном платье с рукавами, украшенными шитьем. Плечи ее укрывала шерстяная шаль, из-за пояса виднелось множество мешочков и кошельков, а на высокой груди лежали в несколько рядов золотые бусы.

— Сигрун?

Огненные пряди девушки взметнулись вверх, как танцующие вдоль стола языки огня.

— Да, это я. Я ждала, когда вернется ваш драккар. А вы даже не заглянули ко мне.

— Скажи это Руну, — Льеф вышел из-за стола, чтобы говорить с ней на равных, — он мчал как бешеный пес севера, только бы скорее преклонить колена пред отцом.

— Я заметила, что у него нет времени поговорить со мной, — заметила Сигрун и протянула Льефу рог, наполненный медом, — прими из моих рук. Может, тогда он заметит, что есть на севере и другие мужчины, кроме него.

Льеф едва заметно улыбнулся и принял игру. Он пригубил мед и попытался вернуть рог Сигрун, но та не взяла.

— А где же твой главный трофей? — спросила она. — Все о нем говорят.

Льеф помрачнел.

— Взял бы его на пир, нечего уже скрывать. А тут ему не причинили бы вреда.

Сигрун была права. С началом тинга и пира объявлялось "время мира" — человека нельзя ни ударить, ни оскорбить. Не трогали даже преступников и треллей**. Да и вообще, и на церемониях в честь богов, и при сватовстве, праздновании рождения детей свободные люди не обделяли угощением никого, в том числе и рабов.

— Об этом я еще хотел поговорить с тобой, — сказал Льеф, — думаю, ты уже видела его.

Брови Сигрун поползли вверх. Она хотела что-то ответить, но не успела — Рун вырос по правую руку от них и, отобрав у Льефа рог, осушил одним глотком.

— Ты не хочешь поздороваться со мной, Сигрун? — спросил он.

— Я уж думала, это ты не хочешь здороваться со мной, — улыбка озарила губы Сигрун, и она повернула голову к рослому викингу, стоявшему так, что они касались друг друга плечом.

Льеф кашлянул.

— Я пойду подышу, — сказал он и, заметив, что никто из них уже не слышит его слов, скользнул прочь.

Миновав ряды гобеленов и толпы веселившихся гостей, он выбрался из пиршественного зала и замер, глядя на простиравшуюся почти до горизонта каменистую равнину и видневшийся у самой кромки неба сосновый лес.

Веселье в тот вечер не радовало его, и как бы ни старался Льеф слиться разумом с толпой, мысли то и дело возвращались к рыжеволосому галлу, которого он привез на корабле.

Кадан — так звали его.

Льеф не знал, с каких пор его интересуют имена рабов.

Стоило ему увидеть, как мечутся по ветру огненные косы галла, как тонкие пальцы скользят по струнам арфы — и заклятие пронзило его сердце насквозь. Одна только мысль о лице пленника, о его стройном теле, исчерченном тонкими мускулами и варварскими узорами, причиняла Льефу боль. Жаром наливался живот.

— Проклятый саам… — бормотал он и добавлял про себя: "Только бы никто не узнал". Но похоже, скрыть что-либо от собратьев уже не мог.

Будь воля Льефа, он не приходил бы на тинг и не пригибал колени перед конунгом, а сидел бы сейчас в полумраке и тишине у постели Кадана и гладил его по рассыпавшимся волосам.

— Что со мной? — Льеф приподнял руки, которыми почти что чувствовал прикосновение мягких волос, к глазам. — Боги лишили меня ума?

Льеф сильно подозревал, что это так.

Он развернулся и направился к стойлам коней. Пир был в разгаре, и вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание на его отсутствие.