Сын заката

Оллэ снова поглядел прямо на сына тумана, Кортэ ответно всмотрелся – и кажется, наконец разобрал в блеклой голубизне взгляда Оллэ настоящее, неподдельное огорчение, и даже усердно спрятанную, но все же прорвавшуюся вовне, душевную боль. Стало чуть меньше поводов душить новоявленного Оллэ голыми руками.

– Прости, малыш, но я давно утратил детские заблуждения в отношении людей, – усмехнулся Оллэ. – Да, я советую и помогаю. Но не допускаю их слишком близко. Люди чем-то похожи на рыбу. Молодые – свежие и еще живые, а с возрастом протухают, продолжая смердеть и глупеть. Все эти вдохновенные проповедники и короли, готовые нести стране перемены, ученые-бессребреники и купцы-добродеи… Прости. Ты тоже молод и пока что…

– Не сгнил, как некоторые, – отчеканил Кортэ, развернулся и пошел прочь на негнущихся ногах. – Вы обязаны ему жизнью. Вы, это самое меньшее, должны исполнить его замысел. Время не терпит, в городе умирают люди. Хосе!

Гвардеец выглянул из-за скалы и спустился к площадке. Он сразу увидел старуху, и слезы потекли по его лицу двумя сплошными дорожками. Человеческие горькие слёзы…

Сын тумана смотрел – и ощущал, как в душе медленно, со скрипом, ослабевает некая нить, тем самым даруя право еще немного пожить, не становясь бочонком пороха, до которого доползла змея запального огня.

Хосе плачет, и потому ещё можно дышать, контролировать гнев и исполнять главное. Нить рассудка не сгорела, не порвалась, не уронила весь мир – в черное безумие исступленной ярости. Очень важно смотреть на Хосе, на человека, не берегущего свое сердце. Душа Хосе не огорожена стеной законов жизни и ядовитыми оборонительными рвами опыта, пусть и много раз проверенного.

– Похорони её на берегу, – стараясь говорить внятно, велел Кортэ. – Хорошо похорони, по обычаю. Прочти молитву, какую вспомнишь. Впрочем, глупости, что это я? Энрике поможет. Вы, главное, берегите девочку, ей и так тяжело. Ждите меня, я постараюсь вернуться, как только исполню дело.

Гвардеец молча кивнул, заморгал, прогоняя слезы, шагнул в сторону и замер, пропуская обоих нэрриха. Кортэ пошел вперед, стараясь шагать ровно. Стало слышно, как позади размеренно шлепает по лужам Оллэ. Если позволить себе злиться – так тогда уж иное влезет в голову. Старший нэрриха издевается и специально идет медленно, выказывает неуважение и к самому Ноттэ, даже к его памяти…

Кортэ прикусил губу, слизнул кровь. Сознание напрочь отказывалось поверить, что сына заката нет, и тем более – что его нет теперь и не будет позже, что он ушел – насовсем! Кортэ охотно потакал слепоте разума, прятал боль подальше и отгораживался от неминуемого пустыми надеждами. Вдруг да обойдется! Может, Оллэ не прав, он ведь не Бог и даже не старший – то есть не отец ветров. Он даже не человек! Оллэ – такая же прядь раха, такой же двуногий ограниченный ублюдок, как и ты сам… Кортэ скрипнул зубами и заставил себя разжать кулаки. Не время злиться, не время даже скорбеть.

Единственное, что сейчас важно – это исполнение дела, которое было главным для Ноттэ. Надо приложить ещё больше сил, найти их в себе и отдать – и тогда дело сбудется, и исполнение замысла сына заката докажет: Ноттэ не ушел насовсем. Его намерениями сберегаются жизни людей и даруется благо долине, его самого пока нет здесь, но, может статься, он осилит обратный путь. А вот если не исполнить заветного дела, если не пересилить себя, людей и Оллэ…

– Мы спешим, – не оборачиваясь, уточнил Кортэ. – Сын заката обещал, что до темноты чума покинет город и долину в целом.

– Обещал? – вроде бы усмехнулся Оллэ.

– За вами долг, за мной право стребовать его, – рявкнул Кортэ, не в силах избежать упреков и сохранить ровный тон. – Или еще кто-то из ваших учеников явился спасать вас? Они же умные, они знают закон жизни, они не прибежали помогать, ведь вы – не просили. Оттуда не просят.

– Ловко ты уел меня, – не расстроился Оллэ. Чуть помолчал и добавил иным, почти извиняющимся, тоном: – Не кипи. Мне больно, признаю. И я, конечно, попытаюсь исполнить то, что следует. Но пойми: люди не оценят. Они даже скорее всего не позволят спасти себя. Собственно, к тому и готовлю тебя…

Кортэ оглянулся, лишь теперь одним взглядом смог вобрать всю картину. Гладкую площадку, созданную невесть когда для танца, тело старухи, двух мужчин, поддерживающих друг друга и в стороне – Лупе, похожую на хрупкий цветок в этом аду… Девушка глянула прямо в сердце сына тумана и боль сделалась непосильна… глаза защипало. Кортэ виновато развел руками – извини, ты была права, всё плохо. Девушка закашлялась, всхлипнула – и неожиданно резко, сухо рассмеялась.

– Эй ты, здоровяк, бесстыдно укравший чужую жизнь по доброте дона Ноттэ! – выкрикнула она в настоящей манере площадных цыганок. – Иди, иди, нет тебе места в этой долине. А я и больше скажу: нигде нет, бездомный ты. Слышишь? Сам сжег дом и сам в себе несёшь пепел его, горький во веки веков.

– Ясно… Значит, скоро доберёмся до прямых проклятий? – усмехнулся Оллэ, останавливаясь и не оборачиваясь. – Я не виноват в том, что приключилось. Я следствие, но не причина.