Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Руперт терпеливо выждал два дня и отправился к Уонскому. По простодушному лицу моряка он сразу, понял, что новости у него не очень утешительные. Они стояли у окна, выходящего во двор министерства, и смотрели, как напротив, в шифровальном отделе женщины из военно-морской службы возились около больших серых аппаратов и перепечатывали длинные ленты зашифрованных передач.

— Против вас контрразведка, — сказал Уонском. грызя мундштук своей трубки, как собака кость. — А там в последнее время со мной не очень считаются. По правде говоря, я не знаю у них никого, кто бы мог вам помочь, — это ведомство похоже на осьминога без головы. Стоит ему выпустить щупальца, и никто уже не может сказать, откуда они выпущены. Я, правда, откопал для вас этого типа из военной разведки, но это все, что я мог сделать.

— Но ведь я же с ним говорил, и все разъяснилось?

— Разъяснилось! Но никто же всерьез и не верил, что русский вас завербовал. Филлипс-Джонс хитрее. Он уверяет, будто в смысле ваших связей с русским вы, быть может, и вне подозрений, но вы — человек слишком неосторожный, слишком своевольный для такого рода работы. Он заявляет, что вы вовлекли его отдел в опасную склоку с американцами или что-то в этом роде.

— Господи! Значит, он все-таки решил меня выгнать из-за моей неблагонадежности!

— Совершенно верно. Это — мелкий выскочка, и власти у него кот наплакал. Но когда дело идет о его кадрах, тут он хозяин. В одной руке у него дубина неблагонадежности, в другой — тупого идиотизма, и мне не выбить у него это оружие из рук.

— А вы ему сказали, что я сожалею о том. что произошло?

— Более или менее. Но он понимает, что своего добился. Вы слишком затянули это дело. Надо было идти на мировую сразу, на другой же день. Впрочем, он все равно твердит, что с его точки зрения вы человек, не внушающий доверия, а это позиция неуязвимая.

— Ну, а как же будет с моей работой? Чего-то она стоит, ее не выкинешь на помойку…

— Почему? Выкинут, — уныло возразил Уонском. — Знаете, что этот Джонсик сделал, когда вы пропали без вести? Решил послать вместо вас другого, чтобы тот заново проделал те же исследования: все ведь думали, что вам крышка. Я вчера выяснил: на вашем месте в секторе давно уже сидит другой человек и заново проделывает ваши вычисления. К тому же у него есть научная подготовка и прочее и прочее…

— Ах, вот оно что! — воскликнул Руперт.

— Я узнал об этом только сейчас, — с сожалением признался Уонском. — Он все равно хотел от вас избавиться, и пока у него в руках такой козырь, как ваша неблагонадежность, ничего с этаким типом не сделаешь. Черт бы ее побрал, эту неблагонадежность! Для него она просто находка. Он всегда считал, что вы попали к нему только по протекции.

Какая несправедливость, какая чудовищная несправедливость! Так безжалостно калечить человеку жизнь из-за каких-то дурацких предрассудков. Руперта душила ярость, отвращение, беспомощная обида, сознание, что его предали.

Но он подавил в себе это чувство, понимая, что бессилен что-либо изменить. Все равно ничего не вернешь, а он не хотел, чтобы его разъедала злоба. На кого? На эту мелкую душонку? Вот бы Филлипс-Джонс порадовался, но Руперт не доставит ему этого удовольствия. Он молча слушал Уонскома, перечислявшего унылые вакансии в других отделах и управлениях. Но себе он говорил: «Затычкой я быть не желаю. Лезть в первую попавшуюся дыру? Черта с два!»

— Беда в том, — втолковывал ему Уонском, — что вы поставили его в идиотское положение этой историей с русским орденом. В конце концов, он же не может компрометировать себя перед американской разведкой. Вы же видите, какую они подняли свистопляску!

— Но вы-то ведь знаете, почему я принял русскую награду.

— Откуда мне знать!

— Послушайте, Артур! Я хотел, чтобы Алексей Водопьянов попал домой! Только мысль о доме нас там и поддерживала. Только она и помогла нам выжить. Нам обоим. Может, глупо с моей стороны было так прижимать американцев, но надо же было как-нибудь заставить их его отпустить.

— Я вас понимаю, — согласился Уонском, — но теперь пора кончать с этим делом.

— Пожалуй. Одно противно: брать назад свое слово.

— Придется. Иначе с Филлипс-Джонсом мира не будет.

Руперт понял, что иначе не будет мира и с Артуром Уонскомом. Дался им этот русский орден! Значит, дело было вовсе не в том, что Руперта в чем-то подозревали, — никто не сомневался в его благонадежности. Ни Уонском, ни даже Филлипс-Джонс. Он почувствовал смутный страх перед чем-то неосязаемым, что пыталось снова выправить его по готовому шаблону, но нет, он победит этот страх.

— Я думаю, что теперь мне от награды нельзя отказываться, — упрямо заявил он.

— Но, боже мой, почему? — возмутился Уонском. — Впрочем, если так, тогда не ждите, чтобы Филлипс-Джонс сменил гнев на милость. Я навязать вас ему не могу…

— А я и не хочу, чтобы вы меня кому-нибудь навязывали, — отрезал Руперт.

Ему не хотелось дурно думать об Уонскоме, но тот вел себя как запуганный чиновник.