Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Он сразу потерял нить того, о чем говорила Нина; до него доходили только отдельные слова, что-то о ледяном Севере и жарком Юге и о рабочих, насадивших эти виноградники. Товарищи в Арктике знают и ценят их труд, людям, которые работают там, в вечных снегах, доставляют на самолетах виноградные гроздья, брызжущие жизненной силой. «Ваш виноград — живое хранилище солнечных лучей, а мы там, лишенные солнца, утоляем свой голод в нем, получая плоды вашего труда».

— Вы все понимаете? — спросила Руперта девушка в белой спецовке.

— Да, понимаю, — поспешил он заверить ее: ему не хотелось, чтобы она переводила.

Нина прочитала одно из своих стихотворений.

Ее наградили громом аплодисментов, и Руперт с удивлением почувствовал, что взволнован. Он видел, как молодые женщины в первых рядах вытирают слезы. Они слушали Нину с напряженным вниманием, самозабвенно. Но он и сам испытывал какой-то подъем. Нина повернулась и посмотрела на чего, он увидел ее бледное лицо и сияющие карие глаза, и ему вдруг пришла в голову мысль, что таких женщин он еще никогда не видел. Правда, минуту спустя это ощущение исчезло — перед ним была та же, привычная Нина, и он по-прежнему пытался проникнуть в ее внутренний мир.

Руперт взглянул на Федора.

— Тедди, — нагнулся он к нему, — это в самом деле хорошие стихи?

— Не знаю, — прошептал после минутного колебания Федор. — Может, стихи и плохие. Не знаю. Но дело не в стихах, а в чем-то другом.

Руперт понял, что дело в самой Нине и в том, что связывает ее с этими людьми. Все они такие же, как она, и она сумела проникнуть к ним в сердце, ответить на какой-то очень важный для них вопрос.

Аплодисменты стихли, Нина глубоко вздохнула. Руперт заметил, как распрямились худенькие плечи и напряглись сильные — для такой тоненькой женщины — руки, покрытые легкими веснушками; он не мог издали разглядеть ее глаза, но знал, каким чистым светом они сейчас сияют — чистым светом чистой души.

— А вам понравились? — шепнул ему Федор.

Руперт неуверенно кивнул. Делая скидку на свое слабое знание языка и даже допуская, что стихи плохие, ему нечего было возразить против того, о чем в них говорилось — против благородных стремлений, уважения к труду и надежды на счастье будущих поколений. Кто стал бы претив этого возражать?

— О чем тут спорить? — ответил Руперт, с какой-то непонятной досадой, он словно пытался убедить в чем-то самого себя. — Я вполне согласен с тем, что она хочет сказать.

В глазах Федора вспыхнул насмешливый огонек. Это задело Руперта. Федор явно подсмеивался над ним. А может быть, это была насмешка над Ниной или даже над ними обоими?

█

Неужели его могло так взволновать плохое стихотворение? Его почему-то обидела эта мысль, и вскоре после того, как они тронулись дальше, он сделал первые пометки ручкой Колмена с невидимыми чернилами; жидкость стекала на бумагу, как разбавленное молоко, и тут же исчезала.

«Эти горы, — начал он, — словно созданы для войны»…

Они подъезжали к Севастополю, преодолевая подъем на каменистую гряду, которая полукругом тянется от Балаклавы. С вершины гряды, где теперь высился Памятник советским воинам, открывался вид на знаменитые своей красотой долины, лежащие к югу, и горы, господствующие над Балаклавой, которая (как многозначительно заметил Федор) была закрыта для туристов. К северу на плоскогорье лежали Инкерман и Севастополь.

Нигде не было видно ни деревца, ни признаков селений или памятников старины — один только монумент в честь советских воинов высился на вершине гряды, да по склонам Байдарской долины тянулись бесконечные молодые виноградники. Два тысячелетия войн опустошили эти места, тут навсегда осела пыль бесчисленных сражений, но земля, как видно, была плодородной, а мягкие теплые холмы так и жаждали трудолюбивых человеческих рук.

Руперт писал чудо-ручкой Колмена на страницах советской книжки в синей обложке под названием «Путеводитель по Черноморскому побережью Советского Союза». Федор и Нина пошли осматривать памятник. Руперт, который вообще терпеть не мог напоминаний о войне, отказался от этой прогулки; он остался сидеть под палящими лучами солнца на краю воронки от снаряда и делал записи на потребу адмирала Лилла: память его начинала сдавать, он уже успел позабыть многие свои первые, наиболее живые, а потому и важные впечатления.

Здесь, писал он, все дышит войной.

Склоны холмов чуть ли не сплошь были изуродованы воронками от снарядов последней войны. Федор здесь воевал. «Танкистом», — сказал он. Он дрался на этих высотах; перед последним сражением, говорил он, ночью можно было читать газету: огонь советских пушек, минометов, «катюш» освещал окрестности, как днем, истребляя все живое в расположении врага.