Сыновья

Подперев обеими руками голову, он часами неподвижно сидел в углу своей камеры, обдумывая и передумывая все одно и то же. Случалось, что слезы текли у него по лицу, слезы сострадания к ней, к себе, слезы бессильной ярости… Он не хотел стать подлецом.

Нет! Нет! Но неужели невозможно прожить жизнь так, как хочешь?

IV

День начинался с отчаянного грохота, криков, лязга. В шесть утра во всех отделениях раздавалась команда:

— Встать!

Кальфакторы, лязгая бидонами с кофейной бурдой, тащили их по коридорам.

— Н-на-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!

Дверь камеры захлопывается, щелкает ключ в замке, стучат засовы.

— Н-н-а-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!

Надзиратель покрикивает:

— Разговоры отставить!

Щелканье ключа. Стук отодвигаемого засова. По полу со скрежетом тащат бидоны.

— Н-н-а-деюсь, хорошо почива-а-ли!

Вальтер презрительно рассмеялся, услышав впервые это приветствие. Но смех застрял у него в горле, когда он увидел на пороге своей камеры кальфактора Францля; это он, заикаясь, прокричал свое утреннее приветствие. Тщедушный, узколицый, очень бледный человечек с большими, печальными глазами, плеснул ему в кружку порцию кофейной бурды и подал ломоть хлеба.

— Н-на-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!

Щелканье замков, стук засовов и гул удаляющихся шагов. А в промежутках — «Н-на-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!» Потом наступала тишина, могильная тишина. Слух у Вальтера так обострился, что он слышал шаркающие шаги в соседних камерах и различал звуки в каморке надзирателя, расположенной у самой лестницы.

В десять утра, в так называемый «час свободы», заключенных выводили на пятнадцатиминутную прогулку. Молча, на большом расстоянии друг от друга, шагали они по кругу, и молодые, и люди постарше, и дряхлые старики. Одни шли, подавшись корпусом вперед, волоча ноги; другие ступали твердо, с чувством собственного достоинства, быстрым взглядом словно ощупывая тюремные окна.

Двор, сплошь замощенный булыжником, со всех сторон окруженный высокой потемневшей от времени кирпичной оградой, едва ли многим отличался от тюремной камеры. Ни намека на какую-нибудь зелень, ни травинки, ни цветочка. Залетит воробушек или зяблик в этот обнесенный каменной стеной двор, и тогда случалось, что заключенные вдруг остановятся в своем кружении по кругу и смотрят на вольное и беспечное создание. Но не часто залетали птахи в это голое каменное ущелье.

После прогулки заключенные считали минуты в ожидании обеда. В двенадцать — секунда в секунду — раздавался долгожданный стук, лязг и звон бидонов и котелков. Надзиратели орали. Кальфакторы, тяжело дыша, тащили бидоны с супом от камеры к камере. Опять слышал Вальтер высокий певучий голос Францля, венского карманного вора. Слова его приветствий были неизменны, как неизменен распорядок тюремной жизни.

— Жел-лаю при-ят-ного ап-петита!

Однажды кто-то из заключенных не выдержал и крикнул:

— Заткни глотку, чучело!

Францль снисходительно улыбнулся и невозмутимо продолжал свое — желал приятного аппетита каждому в отдельности.

Послеобеденные часы тянулись мучительно долго. Кальфактор Францль мыл лестницу и натирал полы в коридорах, начищал замки на дверях. Иногда кто-нибудь шепотом спрашивал или просил его о чем-либо, но он никогда никому не отвечал: этот бледный венец был необычайно боязлив и очень дорожил благосклонностью начальства.

В девять вечера, хотя стояло лето, раздавалась команда — спать. На улице еще светло, как днем, солнце только что село. С Хольстенплац доносится не только тарахтение трамваев и автомобильные гудки, но и смех гуляющих девушек. На кладбище, расположенном напротив, старики и старухи совершают в этот час свою вечернюю прогулку. На улице мальчишки еще играют в футбол. И никто из них не оглянется на обнесенное высокой каменной оградой красное кирпичное здание со множеством зарешеченных окон.

V

Заключение человека под замок казалось Вальтеру одним из самых дьявольских измышлений человеческого ума. В первые дни им владела жестокая скованность, временами сменяемая приступами бешенства, а сейчас, после многомесячного тюремного заключения, он, от постоянного чувства бессилия и отчаянья, впал в состояние какой-то оглушенности. Бывали дни, когда он за чтением хорошей книги забывал все на свете. Но это случалось редко; в субботу вечером, когда выдавались книги, получить что-либо стоящее было так же трудно, как вытянуть в лотерею счастливый билет. Если бы Францль не страдал такой боязливостью, он мог бы приносить книги, которые Вальтер просил. А так все зависело от случая. В тюрьме Вальтер научился презирать таких писателей, как Вольцоген, Цобельтитц и их еще более жалких подражателей. Но какой бывал праздник, когда Францль приносил ему Брет-Гарта или Вальтера Скотта; даже Шпильгаген — и тот уже был счастьем.