Сыновья

— Возможно, — согласился Вальтер. — Все же тот, кто отдает всего себя служению человечеству, — герой.

В своих прогулках они избегали мест, где некогда собиралась их группа; им не хотелось ни встречаться с прежними товарищами, ни даже вспоминать о них. Но ничего не поделаешь: прогулки непрестанно напоминали о прошлых экскурсиях, песнях, затеях.

Случалось, что они совершенно забывали о своем решении ни о чем не вспоминать.

Как-то на лесной просеке в Гааке Вальтер сказал другу:

— Помнишь, Ауди, вот на такой же лужайке — может быть, даже на этой самой — мы играли в бродячий цирк. Ты был боксер Мейер-младший, помнишь? А я гомункулус, искусственный человек?

— Еще бы не помнить! Я еще победил толстяка Курта Эшберга в первом же раунде. А он был килограммов на двадцать тяжелее меня!

— А я пел арии из различных опер. Нажмите кнопку — и искусственный человечек запоет, что только вашей душе угодно: Верди, Вагнера, Гуно, Пуччини. Не было случая, чтобы я не выполнил заказа.

— Помнится, мы после этого поехали в Моорбург и по дороге пели все одну и ту же песенку с бесконечным числом куплетов: «Робинзон, Робинзон, на воздушный шар сел он», — правда?

— Да, да, совершенно верно.

— А-ах-ах!

— Да! Было и быльем поросло!

И они замолчали. Уныло брели по лесу, не замечая его красоты. Гнали от себя мысли о прошлом, но думали только о нем. В воспоминаниях былые дни приобретали особое очарование. Но в этом они не смели себе признаться.

II

В конце лета, в прекрасный солнечный день, уже расцвеченный осенними красками, произошла неожиданная и нежеланная встреча. Друзья пересекали Саксонский лес, направляясь к Грандерской мельнице, где собирались отдохнуть на берегу реки Билле. Заговорившись, они не заметили, что на самой опушке, на обочине шоссе, по которому они шли, расположилось несколько девушек и юношей. Только когда те их окликнули, они подняли глаза и увидели… свою группу.

Вальтер обвел всех радостным взглядом. Вот и она. Привалившись к стволу, она смотрела на него, и рот у нее был полуоткрыт. У него перехватило дыхание и отяжелели ноги. Какая-то растерянность, безволие сковали его. Она все такая же… И то же васильковое платье с вышивкой. Да, это ее полное, румяное лицо, ее большие сияющие глаза…

Отчего же Ауди так упрямо идет вперед, как будто все это им только померещилось? Что это? Он, кажется, даже ускорил шаг? Вальтер хотел что-то сказать, уговорить Ауди остаться здесь, но слова застряли у него в горле. Он бросил быстрый, неуверенный взгляд на Грету, которая все так же неподвижно стояла, прислонившись к дереву, потом взглянул на, Ауди — и пошел за ним. Он чувствовал себя разбитым, несчастным, но не отставал от Ауди.

Он напряженно прислушивался. Никто не окликнул их, ни звука не раздалось им вдогонку.

Они молча шли рядом, и минуты тянулись бесконечно. Как тяжело плелся Вальтер. Как тянуло его к старым друзьям. В эту минуту он ненавидел Ауди, который, казалось, холодно и спокойно шагал рядом, не оглядываясь по сторонам, не говоря ни слова и не выказывая никаких признаков волнения. Вальтеру хотелось убежать в чащу леса и броситься на землю. Хотелось схватить Ауди за плечи и хорошенько встряхнуть этого бесчувственного упрямца и гордеца.

— Видел? Все наперечет! — заговорил наконец Ауди, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой. — Они все еще цепляются друг за дружку, вся компания. Только старухи не хватает. Удивляюсь, как это она выпустила без присмотра своих цыплят… Впрочем, коршуны-то изгнаны.

Вальтер молчал.

— А Фелинг? Торжественно и свято обещал мне не поддаваться. Трус!.. И Альфред Бернер… Горло драть он горазд… а перед ней и он — на задних лапках. Делает все по указке старухи!..

— Что за старуха? — раздраженно крикнул Вальтер.

Ауди медленно повернул голову и удивленно взглянул на него.

— Бомгарденша, — сказал он. — Старшая, конечно! — И по его лицу пробежала улыбка.

— Ах, так…

Это была самая грустная из их прогулок.

III

Шли дни. Ни один из уходящих не сулил радости наступающему.

Рано утром, в шесть двадцать четыре с Даммторского вокзала отходил пригородный поезд, на который Вальтер всегда старался успеть, чтобы попасть на завод за несколько минут до семи. В начале седьмого — зимою в полной тьме — он выходил из дому, пошатываясь, полусонный, в любую погоду — в дождь, снег, вьюгу… Усталый и голодный бежал он по Тотеналлее — мимо тюрьмы и кладбища. Если у него был с собой завтрак, он принимался жевать его на бегу, еще не вполне проснувшись. Если мать давала ему котелок с остатками вчерашнего ужина, он обычно очищал его уже в поезде. Придя на завод, Вальтер натягивал грязные промасленные штаны, порой залубеневшие от холода. И вот уж протяжный гудок, моторы включены. Снова все тот же грохот, грязь, голод, сдельщина. Так, изо дня в день начиналась столь воспетая поэтами «Симфония труда»…