Сыновья

С Вальтером он теперь общался реже: по-видимому, почувствовал, что литературные лекции у станка не вызывают у него восторга. Кроме того, между ними в последнее время бывали довольно серьезные размолвки. Вальтер упрекал приятеля в увлечении химерами, в недостаточной серьезности и напрямик осудил его за то, что, он, очевидно, сам не знает, чего хочет; в произведениях искусства для него самое важное не внутреннее содержание, а внешний эффект.

Петер горячо возражал и в резких выражениях просил прекратить подобные злостные подтасовки. Он — социалист и сам прекрасно понимает, как важно содержание в искусстве, но речь идет о том, что необходимо облечь это содержание в подлинно художественную форму. Вальтер иронически возразил, что в стихах Петера нет, однако, ни намека на социалистическое содержание, столь ценимое на словах их автором.

Но Петер не мог долго дуться, ему нужен был человек, перед которым он мог бы излить свои мысли, ему необходима была сочувствующая, созвучная, родственная душа. Однажды он подошел к Вальтеру с торжественным видом, держа в руках целую пачку листков. Они были усеяны жирными пятнами и исписаны крупным прямым почерком.

— Только что закончил мой первый цикл сонетов. Чувствую себя как… как выжатый лимон. Ты увидишь… Влияние Шекспира, конечно, есть, но только отдаленное! Я… Если только я еще когда-нибудь… — Он замолчал и смущенно улыбнулся, как бы прося снисхождения. — Я должен прочесть их тебе.

И Петер начал читать.

Ему пришлось читать громко, чтобы перекричать шум мотора. До Вальтера доносились пышные слова о дружбе, человечности и родстве душ, об умирающих деревьях и упоительных сумерках, о неблагосклонных временах; песнопения во славу грядущего человеческого счастья, вдруг переходившие в ликующий апофеоз освобожденного человеческого духа…

О Мир! О Человек! О ты!

Петер читал, словно задавшись целью приворожить Вальтера своей восторженностью. Голос его то гремел так, что его слышали рабочие даже в самых отдаленных углах цеха, то вдруг ниспадал до шепота и звучал, как шелест листвы, как тихий плач, и тогда Вальтер не мог уловить даже смысла стихов. Вдруг Петер замолк, уронил руку, державшую листки, и посмотрел на друга блаженными глазами.

Вальтеру хотелось громко расхохотаться и сказать: «Ах ты, дитя! Дурачок!» Но он не рассмеялся, не обозвал Петера ни глупцом, ни ребенком; он произнес холодно и очень сухо:

— Прошу тебя об одном, избавь меня от твоих поэтических излияний. С меня довольно! Тошно мне от этих трескучих фраз, от этого самоопьянения! Кому это нужно?

Петер растерянно улыбнулся. Но когда он понял, что Вальтер не шутит, улыбка сбежала с его лица.

Он побледнел, позеленел, глаза широко раскрылись.

— Да что с тобой? — пробормотал он.

— Что со мной? — раздраженно вскрикнул Вальтер, включая мотор и начиная работать: — Я повторяю: хватит с меня. Хватит этих дурацких комедий. Сыт по горло. У меня нет больше ни малейшего желания валять дурака.

Петер Кагельман смотрел куда-то в пространство. Ему была непонятна внезапная резкость друга. Он слегка дотронулся до плеча Вальтера, который повернулся к нему спиной, и спросил:

— Послушай! За что ты на меня так?

Вальтер с силой дернул ручку переключения и крикнул в лицо неподвижно стоявшему Петеру: — Все это вранье! Вранье и самообман! И трусость! Ты сам себя обманываешь и бежишь от жизни!.. Стоишь здесь в грохоте, в грязи и фабрикуешь стихи о «неблагосклонных временах». Тебе нечего жрать, как и всем нам, а ты играешь словами о человеческом духе, о счастье человечества. Что ни час, на фронте гибнут тысячи людей, а ты оплакиваешь «умирающие деревья»! До чего же это пошло, фальшиво, лживо! И главное — это же отчаянный обман! Мы прозябаем, как рабы, а ты делаешь вид, что все прекрасно! Ты спишь наяву и видишь сны! Но хуже всего то, что этими снами ты стараешься обмануть, оболгать и себя и нас! Опомнись! Проснись! Вглядись в жизнь, какая она есть!

Рывок — и машина пущена в ход. Вальтер углубился в работу с таким видом, точно Петера и не было с ним рядом.

Петер постоял еще с минуту, неподвижно и безмолвно, следя невидящими глазами за движениями друга.

Потом улыбнулся… Боль была в этой улыбке!

Медленно побрел он назад, к своему станку.

V

Стычка друзей привлекла к себе внимание окружающих. Соседи кричали Вальтеру, что он поступил правильно: наконец-то этот фантазер услышал правду. Специалист по коленчатым валам, старый токарь Нерлих, длинный станок которого стоял рядом со станком Вальтера, ухмыльнулся в свою козлиную бородку и сказал, повернувшись к Вальтеру:

— Твоя отповедь еще долго будет жужжать у него в ушах. Теперь ты от него избавился. Больше он не придет!

Но Вальтер не испытывал удовлетворения. Наоборот. Он уже раскаивался в своей резкости. У него было такое чувство, словно он убил человека. Почему Петер не ответил ему: «Осел! Невежда! Что ты понимаешь в поэзии!» Нет, он ничего не сказал, только с ужасом смотрел на него, и лицо его стало пепельно-серым…

И Вальтер тайком поглядывал на Петера. Тот, широко расставив ноги, стоял у станка и работал как одержимый.