Сыновья

Первые движения, в особенности после студеных ночей, стоили Вальтеру больших усилий: рычаги станка и ручки инструментов были холодны, как лед. Вероятно, ни один каторжник не брался за работу с большим отвращением, чем Вальтер. Он смотрел на изможденных, понурых людей, смотрел, как они в желтом полусвете, словно призраки, двигались у станков, и часто думал о молодых парнях, добивавшихся призыва в армию и отправки на фронт, хотя их оставляли в тылу как квалифицированных рабочих. Не солдатская жизнь соблазняла их, не героизм двигал ими — они жаждали вырваться из бесконечной монотонности жизни, избавиться от унизительного рабского труда, от серых будней; они хотели, наконец, хоть раз наесться досыта.

Пять часов нарезать винты, делать одни и те же движения — десятки, сотни раз. Или обрабатывать металлические краны. Триста корпусов лежат на рабочем столе, столько же шпинделей и других деталей. Делать нарезку, пригонять по стандарту, зачищать, полировать, по сто, по триста раз брать в руки каждую деталь. Когда, после нескольких дней работы изделия, наконец, готовы, приходит рабочий, забирает их и приносит взамен новую партию необработанной отливки. Рабочие почти никогда не знали, на что употреблялись изготовленные ими детали, куда они шли. И все же на такую работу еще многие зарились — ведь, обрабатывая деталь от начала до конца на токарном станке, можно проявить свое уменье, сноровку, выучку. А на автоматических станках рабочие изо дня в день, из года в год выполняют лишь какую-нибудь одну-единственную операцию, делают одно-единственное движение руками.

Как только после пяти часов утренней работы, ровно в полдень, раздавался гудок, шум моторов мгновенно замирал, и люди, как тени, торопливо неслись мимо машин к воротам завода; впереди обычно бежали в своих цокающих деревянных башмаках ученики. Все стремглав мчались по прямой, как стрела, Венденштрассе, на дальнем конце которой находилась дешевая столовая. Может, сегодня удастся съесть миску брюквенного супа? Через полчаса ребята, стуча деревянными башмаками, с шумом неслись обратно, чаще всего пробежавшись впустую.

Когда последний гудок возвещал конец работы, день уже был на исходе. Осенью — спускались сумерки, а зимой — давно стояла ночь. И все же для Вальтера лишь тогда начинался настоящий день — его день. Он сбрасывал пропитанную маслом одежду, надевал чистую рубашку, короткие штаны и несколько часов чувствовал себя свободным человеком.

IV

Немало было разглагольствований о нынешних «великих временах», о «великих событиях». Но все чаще случалось, что безответственных болтунов, которые распространялись на эти темы, заставляли замолчать. Война продолжалась, об этом красноречиво говорил голод; но она уже ничем не поражала, она давно стала буднями. Газеты, правда, из кожи лезли вон, трескучими фразами стараясь разжечь энтузиазм, но на Сомме бои шли уже много недель, а в сообщениях о ходе военных действий на Изонцо сражения нумеровались, чтобы не сбиться со счета.

Даже из военных сводок, этого непроходимого нагромождения лжи, порой выпирала правда, горькая правда.

Вальтер прислушивался к разговорам рабочих. О чем они говорят? Что думают о войне? Вот в центре внимания большая торговая подводная лодка, пересекшая океан и вошедшая в балтиморскую гавань. Но интересовала, видимо, лишь техническая сторона этого достижения. Ни разу не слышал он, чтобы хоть кто-нибудь предположил, что с помощью таких подводных лодок можно прорвать блокаду и обильно снабдить страну товарами. Когда цеппелины стали сбрасывать на Лондон бомбы, никто не ждал от этих «лихих» налетов, как их называли, решающего поворота в ходе войны; о них говорили с гордостью, как о признаке превосходства немецкой техники, и радовались, что у англичан нет авиации и что они не умеют строить самолеты. Часто и охотно говорили о пиратских набегах немецких каперских кораблей: это были «подвиги», уводившие от повседневности. Война стала почти обычным явлением, с ней как-то примирились. Многие думали, что в один прекрасный день обе стороны устанут и побросают оружие.

Петер Кагельман жил в своем особом мире. Вальтер редко слышал от него какое-нибудь замечание о войне, о политических событиях; даже голод для него словно не существовал. Одним только был Петер известен всему заводу: он категорически отказывался от сверхурочных работ. Его досуг — это и есть его жизнь, говорил он. Но часто казалось, что и днем по цеху бродит только его тело, а душа живет в мире каких-то грез. В последнее время этот мир населяли творения Шекспира. Окруженный шумом и грохотом моторов, Петер, подобно волшебнику Просперо, жил, как на сказочном острове, воображая, что Ариэль и Калибан подвластны ему. Он читал, писал, а работу свою выполнял механически, и, как это ни странно, никто не мог к ней придраться: ни мастер, ни нормировщики.