Сыновья

Первый день олени входили в ритм бега. Каюры ежедневно прибавляли время езды, чтобы постепенно втянуть в многодневный аргиш и животных, и людей. Пройдя шестьдесят вёрст, в сумерках направились к избе поселенца Лаврентия, кормившего ездовых собак. Увидев четыре нарты, быстро вывалил из ведра в корыто остатки корма и мигом кинулся в избу. Иннокентий Киприянович на ходу соскочил и окликнул:

– Лаврентий, стой! Это я, Иннокентий, купец! Куда ты дёру-то дал? Испугался, что ли?

Хозяин, нехотя остановился, всмотрелся в окликнувшего его незнакомца и только теперь узнал Иннокентия Киприяновича.

– Забоялся я! Думал, чужие! Темень, не разглядел, – оправдывался он, разводя руками. В свете керосиновой лампы, падающем из окна, виднелась левая часть лица, клок бороды и половина туловища в овчинном полушубке.

– Приюти четверых на ночь, я заплачу! У жены на руках двухлетняя дочь, – объяснил Сотников.

Лаврентий покрутил головой, вглядываясь в темноту, словно хотел проверить, а никто ли не подсматривает за ним из его соседей-скопцов.

– Грех нам принимать людей другой веры, Иннокентий Киприянович! – сказал он. – Наши осудят меня за это.

– А ты накажи жене и детям, чтобы нигде словом не обмолвились, что мы у тебя ночевали! – наставлял Сотников. – А поутру мы уедем.

– Ладно! Ради тебя, Иннокентий Киприянович! Ты сколько раз уступал мне цены, да и в долг давал товары, – сказал Лаврентий. – Проходите в избу!

Через тёмные сени прошли в чистую половину. Справа Иннокентий увидел горницу с побелённой печью, голбцом и полатями, у стен стояли две лавки, дверь вела в чистую комнату.

– Раздевайтесь! Спать будете – двое на полу и двое – на полатях. Пол у нас устлан волчьими и собачьими шкурами, так что не застынете, – сказал хозяин. – Агафья! Приготовь-ка гостям ужин! Чай, целый день в дороге.

Агафья молча засуетилась на кухне, загремела посудой, застучала ножом. Гости сидели на лавке, отдыхая от дальней дороги.

Иннокентий Киприянович знал, как появились ссыльные скопцы в низовье Енисея, и не раз видел их радения. Таинств церкви они не признают: брака у них нет, крещение они осмеивают, называя его только водным, тогда как человек, считают они, нуждается и в духовном крещении. Причастие они отвергают, употребляя квас с калачом. Сектанты считают скопцом Христа за то, что он был обрезан по еврейскому обычаю, и в песне херувимской вместо «тайно образующее» они читают и поют «тайно обрезающее».

Пока хозяева возились на кухне, Иннокентий шёпотом рассказывал жене и Елизавете Никифоровне о причудах их веры.

– Самая гнусная особенность их секты – это уход от боренья со страстями, возвышая самого себя.

– Зачем же тогда жить на свете, если убегать от любви, от плотских наслаждений! – возмутилась Анна Михайловна. – А как же продолжение рода?

– Тише! Не задавай мне таких вопросов. Они очень суровы к чужой вере. Собьёшься в тундре или в тайге с дороги, они никогда не укажут верный путь. В лучшем случае отмолчатся при встрече с иноверцем или укажут дорогу на верную гибель. Это же раскольники. Они не признают нашу веру. А православных христиан считают своими врагами, – прошептал Иннокентий Киприянович. – За это и сослали их к черту на кулички. Чтобы поскорее вымерли. А они четверть тысячелетия живут и веры не теряют. Вы не бойтесь их мрачных лиц. Это они от горестной жизни. Нас приютили – и слава Богу! Отдохнём в тепле, а каюры поспят на нартах у костра. Им не привыкать.

Следующую ночь провели в Усть-Курейке, затем – в Карасино, на пятые сутки – в Плахино, а на шестые – уже были в Потаповском.

Вся родня Ивановых собралась в большом доме Сотниковых по случаю возвращения ссыльных. Анна Яковлевна отвыкла от такой семейной суеты, сидела в зале с восьмилетней Екатериной и разглядывала и приехавших гостей, и своих сыновей, и невесток. В дом возвратилась давно ушедшая радость: голоса детей и внуков. К Екатерине то и дело подходила Елизавета Никифоровна, протягивала привезённые подарки, пытаясь вызвать к себе дочернюю любовь. А девчушка воспринимала свою мать, как незнакомую тётеньку из многочисленной родни Ивановых. Могла ли двухлетняя девочка запомнить маму, покинувшую её на шесть долгих лет высылки? Конечно нет! И та единственная иркутская фотография, висевшая на стене, где были сняты папа, мама и братья, давала лишь зрительное, но не душевное восприятие родителей и братьев. В сознании единственным родным человеком была бабушка Аня. Бабушка чуть ли не каждый день внушала внучке, что у неё есть, как и у всех детей, отец Александр и мать Елизавета. Девочка понятливо кивала, но по выражению глаз бабушка понимала, внучка по-прежнему не ощущает к ним никакой душевной тяги и не воспринимает себя их кровной частицей. Девочка теснее прижималась к бабушке, брала её под руку, будто боялась потерять Анну Яковлевну. Даже Анна Михайловна, показывая дочь бабушке и Екатерине, не могла вызвать у девочки интерес к своей младшенькой двоюродной сестрёнке.

– Скажи, Катюша, а у тебя кукла есть, с которой ты играешь в «дочки-матери»? – спросила Анна Михайловна.