Сыновья и любовники

– А со мной скопидомничает, дает двадцать пять шиллингов, да в эту неделю еще в кассу взаимной помощи! Но я его знаю. Он думает, раз теперь ты зарабатываешь, значит, он больше не обязан содержать семью. Да, и может сам спустить все свои деньги. Но я ему покажу.

– Ох, мама, не надо! – воскликнул Пол.

– Что не надо, скажи на милость? – закричала мать.

– Не заводись опять, я не могу заниматься.

Она тотчас притихла.

– Да, все это очень хорошо, – сказала она – но как прикажешь мне выкручиваться?

– Но оттого, что ты станешь изводиться, легче не станет.

– Хотела бы я знать, как бы поступил в таком положении ты.

– Это ненадолго. Ты сможешь взять мои деньги. Пошел он к черту.

Пол вернулся к своим занятиям, а мать угрюмо завязала ленты шляпки. Ему нестерпимо было, когда она волновалась. Но теперь он стал настаивать, чтобы она с ним считалась.

– Два верхних каравая через двадцать минут будут готовы, – сказала она. – Не забудь про них.

– Ладно, – ответил Пол, и она пошла на рынок.

Он сидел един и занимался. Но, выбитый из колеи, не мог привычно сосредоточиться. Он прислушивался, не стукнет ли калитка. В четверть восьмого раздался негромкий стук и вошла Мириам.

– Совсем один? – спросила она.

– Да.

Будто у себя дома, она сняла свой шотландский берет и длинное пальто и повесила их. Его это взволновало. Словно здесь их общий дом, его и ее. Потом она подошла к нему и стала разглядывать его работу.

– Что это? – спросила она.

– Композиция для декоративных тканей и для вышивки.

Мириам близоруко склонилась над рисунками.

Его взяла досада, что она так пристально рассматривает все, что он делает, вглядывается в него самого. Он пошел в гостиную и возвратился со свернутым коричневым холстом. Осторожно развернул и разложил на полу. Оказалось, это занавесь, или portiere12, на которую по трафарету был нанесен прелестный орнамент из роз.

– Какая красота! – воскликнула Мириам.

Эта ткань с чудесными бледно-красными розами и зелеными стеблями, лежащая у ее ног, была такая простая, и, однако, что-то в ней чудилось греховное. Мириам опустилась перед ней на колени, темные кудри ее упали на лоб. Пол видел, как томно она склонилась к его работе, и сердце учащенно заколотилось. Внезапно она подняла на него глаза.

– Почему этот узор кажется жестоким? – спросила она.

– Что?

– В нем есть что-то жестокое, – сказала Мириам.

– Так ли, нет ли, а он очень хорош, – ответил Пол, любовно сворачивая свою работу.

Мириам в задумчивости медленно поднялась.

– А что ты станешь с ним делать? – спросила она.

– Отошлю к Либерти. Я делал это для мамы, но она, пожалуй, предпочтет деньги.

– Наверно, – согласилась Мириам.

В голосе Пола слышалась горечь, и ей было его жаль. Для нее-то деньги ничего бы не значили.

Он унес холст в гостиную. А вернувшись, протянул Мириам холст много меньше. То была накидка на подушку с тем же рисунком.

– Это я сделал для тебя, – сказал он.

Мириам потрогала материю дрожащими руками и ничего не сказала. Полу стало неловко.

– О Господи, хлеб! – воскликнул он.

Он вытащил верхние караваи и с силой по ним похлопал. Они испеклись. Он положил их на плиту, чтобы остудить. Потом зашел в чулан при кухне, смочил руки, выгреб из миски остатки белого теста и опустил на противень. Мириам все стояла, склонясь над разрисованной накидкой. Пол принялся счищать с рук налипшее тесто.

– Тебе, правда, нравится?

Она вскинула на него темные глаза, в них пламенела любовь. Он смущенно засмеялся. Потом заговорил о рисунке. Он не знал наслаждения выше, чем рассказывать Мириам о своем любимом занятии. Этим их беседам, когда он говорил о своей работе и задумывал что-либо новое, он отдавался со всем пылом, со всей бушующей в крови страстью. Мириам будила его воображение. Она не понимала этого, как не понимает женщина, что в утробе своей зачала дитя. Но и для нее и для него то была жизнь.

Во время их разговора в кухню вошла молодая женщина лет двадцати двух, невысокая, бледная, с ввалившимися глазами, но была странная безжалостность в ее облике. Она дружила с семьей Морелов.

– Раздевайся, – сказал Пол.

– Нет, я на минутку.

Гостья опустилась в кресло напротив Пола и Мириам, которые сидели на диване. Мириам чуть отодвинулась от него. Было жарко, пахло свежеиспеченным хлебом. Румяные караваи лежали на плите.

– Вот уж не чаяла увидеть тебя здесь нынче вечером, Мириам Ливерс, – сказала Беатриса.

– Почему же? – севшим голосом пробормотала Мириам.

– Покажи-ка твою обувку.

Мириам не шевельнулась, явно смущенная.

– Видать, неохота, – засмеялась Беатриса.

Мириам выставила башмаки из-под платья. Вид у них был нелепый, нерешительный, просто жалкий, они выдавали застенчивость хозяйки, ее неуверенность в себе. И они оказались заляпаны грязью.

– Во, видали! Сплошь изгажены, – воскликнула Беатриса. – Кто их тебе чистит?

– Сама чищу.

– Ну и работенка тебя ждет, – сказала Беатриса. – Нынче вечером я бы и для-ради целой оравы парней сюда не притащилась. Да ведь любви слякоть не помеха, верно, голубчик мой Апостол?

– Inter alia, – ответил Пол.

– О Господи. Ты что, на чужих языках лопочешь? Что это значит, Мириам?