Сыновья идут дальше

— То-то колесом. Да у них капли молока нет, хлеба насущного нет. А вы тут — долгие-долгие годы.

— Да, годы борьбы, — Петров бледнеет, но говорит твердо.

— За что бороться-то? Вот был у вас союз борьбы. Где он? Почему его не стало? А? Потому что это эфемерная организация.

Этого слова не знают ни Петров, ни Дунин. Оба смущены, а учитель продолжает горячо, убежденно, и виден блеск в его усталых болезненных глазах.

— Есть такое крошечное насекомое — эфемерида. Живет от зари до зари. Вот так и ваш союз. Исчез и никаких следов не оставил.

Но этого Петров уже не мог стерпеть.

— Будет другое у нас! Будет! У нас, а не у вас.

Учитель невесело рассмеялся.

— Э, да это ж почти «верую», молитва!

— Не верую, а верю.

— Слов нет, вы честные люди. Читал я вашу «Искру». Несбыточно, дорогие вы мои. Копейки нужны, кровные копейки, а не…

— Что «не»? — перебил Дунин. — Тут речь не о копейке. Надо дальше глядеть. Скучно жить копейки ради!

Через три года кружок разгромили. Перед тем как Евгения Петрова отправили под конвоем в столицу, учителю удалось увидеться с ним. Он передал ему немного денег и укоризненно сказал:

— Не так, совсем не так надо было жить. Я же предупреждал. Почему вы мне не верили?

— Ну, все проверится — так или не так, — спокойно и уверенно отвечал арестованный.

— Когда же проверится?

— Не завтра.

— Опять на долгие годы полагаетесь?

— Не такие уж теперь долгие.

— Почему? — В словах Петрова была такая уверенность, которая заставила учителя насторожиться. — Что вы имеете в виду?

— Есть признаки.

— Не вижу.

— А мы видим.

В тот же год впервые забастовал Устьевский завод.

А в пятом году, когда бушевала революция, Дунин, встретив учителя, напомнил ему едкими стихами:

Жаждет копейки наш серый рабочий.
Нам ли к свободе его призывать?

Учитель смотрел на него то ли сожалеюще, то ли уныло.

А Дунин продолжал:

— Так, что ли? Где же ваша «Рабочая мысль»? Забыта убогонькая. Нету! А у нас много есть. Рабочий-то совсем не серый. Он и железные дороги может остановить и все заводы и на баррикады выйти. Серому это не по уму. А вы все копейки ради. Это же все равно, что вести борьбу Христа ради.

Дунин все такой же веселый, остроумный, но уже повзрослевший человек, — он и в ссылке побывал, и жандармами был избит, и с образованными людьми общался, и многое передумал.

— А вы как теперь? С кем же?

То, что ответил учитель, изумило Дунина.

— Я теперь только недовольный, никто я, — сказал учитель.

— Но как же… надо же все-таки…

— Определиться, что ли?

— Ну да. Время-то какое.

— Нет уж, укатали сивку крутые горки… истории.

— Ну, так не годится, — Дунин с трудом подыскивал слова. — Что же выходит? Вы и читали куда больше нашего, и видели больше, а звали к копейке?..

Жаль ему было этого человека, который, видимо, потерял всякий интерес к жизни.

4. Явка

Этот дом цел и теперь…

Утренний звон, растекаясь по улицам поселка, выходит в зимнее поле. Здесь начинается дорога к западу. Пройти всего лишь двенадцать верст по ней — и начнутся выхоленные улицы, прибранные на углах сугробы, ажурные решетки Царского Села. И трудно поверить, что рядом с ним продымленное полунищее Устьево.

По этой дороге в версте от поселка стоит одинокий дом с трубой, ушедшей вниз, едва видной под крышей, с покривившимися рамами, в которых вот-вот лопнут стекла от перекоса. Но они не лопаются — странное дело. Вокруг дома редкие, хилые деревья, занесенные до половины снегом.

Над дверью, обитой черной клеенкой, из-под которой выбивается войлок, висит колокольчик, звон давно потерян. Колокольчик тускло звякает, когда открывают дверь. В доме две комнаты. В первой — огромная закопченная русская печь. Здесь и живет нынешний хозяин дома сталевар Чебаков.

Про таких людей говорят, что на них положено две жизни. Чебакова помнят в поселке с прошлого века — и помнят все таким же — коренастым, сильным, балагуром. Старость мало его изменила. В этой комнате с печью всегда было полно детей. Старшие уходили из дому, младшие еще ползали по полу. Каждый год Чебаков нес домой доски и в глубоком молчании не вполне умело сколачивал маленький гроб. Сколько было у него детей — Чебаков не помнит. Выжили только двое, но и тех нет теперь в поселке. Сын на войне, незамужняя дочка в Петрограде. В кривом доме остались одни старики. В соседней комнате, попросторней, жил столяр. Но уже с год, как его взяли на войну. До сих пор в этой комнате лежат рубанки и пилы, недоструганные куски дерева и все еще пахнет клеем.

Лет пять назад однажды летом в воскресенье к крыльцу чебаковского дома подошел высокий, широкоплечий, немного грузный человек в очках. Чебаков, знавший весь поселок, впервые увидел этого человека.