Сыновья идут дальше

Был еще один надежный товарищ, монтер Башкирцев, старый подпольщик. Он появился в первый год войны. Подтянутый, аккуратный, он держался осторожно. Военные инженеры не любили его. Он не был похож на коренного устьевца. Откуда здесь такой? Только Буров и Дунин знали, что Башкирцев долго скрывался за границей, работал на заводах в Бельгии и живет по чужому паспорту.

Башкирцев мог бы заменить Бурова, заменить Дунина. Но накануне забастовки Башкирцеву пришлось скрыться в столицу. Его искали, и сам Буров настаивал на том, чтобы он немедленно скрылся.

— Так что же, — думал вслух Буров. — Башкирцев теперь не в счет. Мы с тобой, Филипп, не в счет… Не сегодня-завтра. Кто же — Потап?

Потап Брахин, по кличке «Дедка», был старше всех годами, кипучий, временами неистовый человек. О прошлом своем он рассказывал охотно, красочно, подолгу. Говорил, что первый, еще до Евгения Петрова, приносил на завод старую «Искру», что в памятный год Обуховской обороны собирал помощь обуховцам и даже двинулся туда с ребятами, да поздно пришел. Многое не сходилось в его рассказах. Он легко насчитывал или сбрасывал со счета годы, переставлял события и людей, только бы рассказать по-своему, как можно интересней и так, чтобы в центре всего обязательно оказался он, Потап Брахин.

Буров и Дунин посмеивались над этой слабостью и прощали ее Потапу. Опаснее в нем было другое. В прокатной, где работал Брахин, водились эсеры, и Потап якшался с ними.

Они предложили ему объединить кружки. Почему они выбрали именно Потапа? Почему не обратились к Бурову или Дунину? Очень уж сильна еще в Потапе мелкая страстишка — самодовольство. Он всерьез задумал одним махом приручить целый эсеровский кружок, слить со своим кружком, поучать обращенных. Брахин вел переговоры на свой риск. Часто из Петрограда к эсерам ездил студент Козловский. Дедка в восторге был от студента.

— Эсер в нем кончается, — уверял Брахин. — Я его голеньким сделаю, а потом по-своему обряжу.

— Но еще кто кого обрядит! — Потап, пойми одно, крепко пойми: нельзя нам быть с оборонцами. Ведь читал же ты то, что все мы читали.

— Помню, как же…

Брахин говорит об этом совершенно спокойно, как о самом обыкновенном деле, и Родиону Бурову хочется сказать: «Нет, не вошло это в тебя, как в других, Потап. А это та правда, без которой теперь большевику и дня прожить нельзя».

Не забывается то, что Буров тайком прочел в Петрограде два года тому назад, то, что он привез тогда товарищам в Устьево. Пока длится война, эти слова не перестанут волновать его. Они словно выжжены в сердце.

…И как тяжело ему было два года тому назад! Как много было отнято в первый год войны. Не стало «Правды», не хотелось и притронуться к другим газетам, сослали большевиков-депутатов. Война идет неудачно, позорно, и сколько страданий вокруг! Даже в глазах Чебакова, который понимает только самое простое, Родион видит молчаливый вопрос. Взяли в армию его сына, и старик словно хочет спросить: «Для чего взяли Кольку моего?» А другие! И у них жгучие вопросы. И становится мучительно, что он не может ответить людям на обращенный к нему вопрос. Своих слов недостаточно — нужен голос партии.

Так проходит несколько месяцев. Но вот в столице в зале Народного дома, где попеременно играет духовой оркестр и поют солдаты-песельники, Буров слышит негромкий, голос:

— Пойдем со мной, Родион. Ты мне нужен, и я тебе также. — Старый знакомый, старый питерец Тарас Кондратьев, приветливый человек, коренастый, черноволосый, с мягкой широкой улыбкой.

Они едут в тесно набитом трамвае. Тарас показывает движением глаз, что разговор будет важным. Они сидят у Кондратьева.

— Мне добавить нечего, — говорит он, — читай, а я похлопочу насчет чая.

Долго шел манифест большевиков о войне, ленинский манифест.

В Швейцарии едва хватило денег на то, чтобы напечатать его, а послали его окольным путем через северные страны. Уже нелегко прочесть журнал, в котором он напечатан: во многих руках побывал он, буквы наполовину стерлись.

— Что поделаешь, — говорит Тарас, — надо было раньше найти меня. Перепиши. Если какое-нибудь слово не разберешь, спроси меня: я наизусть помню.

Да, единственный смысл этой войны — захваты, грабежи, истребление лучшей части рабочего класса. Это уготовано всем воюющим странам. И потому надо добиваться поражения тех, кто правит странами. Эту войну должна сменить война против угнетателей, война гражданская.

Вот он, голос партии, которая живет несмотря ни на что. Вот те настоящие слова, которых ждут честные люди.

— Спасибо тебе, Тарас, за то, что ты разыскал меня.

Перед тем как началась забастовка, Буров привел к Чебакову приезжего человека. Тот долго разматывал башлык.

— Ну, Алексей Павлыч, — говорил Буров, — сейчас увидишь старого соседа.

— Да чую, чую.

Чебаков задрожал всем телом. Из-под башлыка показалось такое знакомое лицо.

— Ах ты господи… Евгеша и есть, — бормотал Чебаков, прослезившись. — Довелось. Сколько ж лет! А я помнил, помнил.

Он не знал, куда посадить гостя.

— Обнимемся, старый. — Петров хлопнул старика по спине. — Ничуть ты не сдал.

— Чего же не писал, Евгеша?