Сыновья идут дальше

— Чей это ящик?

— Ну… мой.

— Открой-ка его, тутошний!

В ящике лежали новенькие сковородки, грубо сделанные тёрки, новые чайники из жести, новые задвижки, замки, шпингалеты, с полсотни зажигалок. Лежал также всегда нужный, дорогой, как золото, баббит. Открыв ящик, молча поглядели друг на друга. Дунин тихо спросил:

— Свою промышленность разводили? Думали, не видим. Мы все видели. Видели и молчали, покуда само не раскроется.

— А кто довел?

— Ты уже давно такой, доведенный!

— Голод…

— Ты-то с коровой голодал?

— Не было же этого… при царе.

— Не было, потому что боялся, что сразу выгонят. Как из завода выносили?

Огородник молчал. За него кто-то ответил:

— Через пролом в стене.

— Дожили. При царе вашего умника Козловского через пролом пускали, а при нас воруете через пролом. С зажигалками на Невском стоял? Франтам предлагал? Перламутром отделал. На что твое мастерство пошло? Тутошний… Эх, дерьмо же ты, хоть и руки золотые.

На заводе все побросали работу и сбежались к мастерской.

— За баббит сколько выручил?

Дунин обернулся назад, спросил:

— А есть у вас дураки, что и не знали, какая сатана их с толку сбила? — И сам убежденно добавил: — Обязательно есть. Не все же такие прохвосты. Где жулики, там и дураки. Открой ящик! Это честный ящик, все в порядке. Про сковородки знал?

— Знал, — отвечал сбитый с толку огородниками человек. — Знал, да говорили они, что только для дома делают.

— Не пугали тебя?

— Когда и пугали. Только про баббит ничего я не знал, товарищ Дунин. Не допустил бы я этого. Без баббита заводу не жизнь. И зачем они его воровали? Ведь теперь его не продашь.

— На черный день запасали.

Ящик Лукина пришлось ломать. В нем лежали и сковородки, и пара наконечников для рогачей, и зажигалки, и, главное, кипа свежих эсеровских листовок.

— Вот ключик-то всему делу и нашли, — сказал Дунин.

И на глазах у всех в одну минуту раскололась большая огородная, которая прежде жила так сплоченно. Коренных огородников обступили тесным кольцом.

— Ключ прятали от нас, сукины дети!

— Куда тянули?

— Ради Чернова тянули.

— Грязь вы, грязь! Мошенники!

— Политика со сковородкой!

— Теперь понимаем механику. Сначала до драки довести, а потом листовки бросать. Дескать, народ начал, а мы подоспели. А с листовок начать боялись. Вот вы какой кавардак затеяли! И сколько десяток-другой сволочи натворить может!

Чебаков прорвался от двери, где он стоял с другими, на середину цеха.

— Азефы вы, как есть Азефы!

На заводе еще помнили о крупном провокаторе-эсере.

Листовка пошла по рукам.

— Ну вот, видите, — сказал Дунин, — в листовке и то душой кривят. Небось боитесь сразу сказать, что долой советскую власть. Шею за это намять могут, самый темный устьевец намнет. Обиняком сыграть хотели.

Огородники молчали. Они и в самом деле боялись, что теперь им намнут шею. Лучше было помолчать.

Из мастерской уволили пятьдесят человек. Они подходили к столу комиссии, получали документы и все-таки пытались еще поругаться. За ночь, видимо, с кем-то говорили и ободрились. Как же это так просто уйти с родового места! Есть дом с баней, корова и пчелы, покос, но при заводе это прочнее, а без завода неизвестно как будет.

— Ну и черт с вами. Все равно хлеба не даете.

— Будет у нас и хлеб, и мясо, и книжки, одеколон будет, а тебя, черта, не будет, — отвечал Дунин. — На пушечный выстрел не подходи к заводу.

В этот же день закрыли дом имени Михайловского. Там нашли разобранный пулемет и большую сумму денег. Нашли также и свинарник при доме и в нем двух боровов.

Потом отправились в городской сад. Год тому назад половиной сада владели большевики, а большей половиной — Козловский с друзьями. На главной аллее висело полотнище с теми же словами, которыми начинались найденные в ящике Лукина листовки. А у другого входа на красном полотне были написаны слова «Коммунистического Манифеста». На аллеях спорили и ругались, кричали до хрипоты. Башкирцев в шутку назвал сад устьевским «Гайд-парком».

С весны 1918 года «Гайд-парк» затих, народа стало меньше. И вот стали снимать с деревьев полотнище эсеров. Свернули, положили на траву, и «Гайд-парк» стал безраздельным заводским садом.

Вечером Буров позвал к себе товарищей.

— Вот что, — говорил он. — Чтоб соблазна не было, надо к чертовой матери разогнать эту комиссию эвакуации, будто ее и не было. Что она нам дала?

Пошли объявить Мильдику, что комиссия закрыта. Он один заседал теперь в ней.

— Эт-то нельзя закрыть, — заявил, побледнев, Мильдик.

— Закрыли — и точка.

— А как же смешанный коммуна рабочих и крестьян? А Волга? — почти жалобно спросил он.

— Проснись, Мильдик. С этим кончено.

— Н-ну! — Мильдик поднялся, и глаза его загорелись по-особому, как горели они в Барселоне, когда шел на улицу стрелять, как горели они в Америке, когда он кричал, что американские рабочие все стали продажными. — Ну-ну, погодите вы, вам заплатят за смерти!

Это было так неожиданно, что Дунин отшатнулся. Не думал он, чтобы у Мильдика, который мерз в своей смешной куртке и готов был голодать всю жизнь, оказались те же слова, что и у огородников.