Сыновья идут дальше

В общем женщины сошлись на том, что у Лины не женская, не настоящая душа.

— Может, и женская, — возражали другие, — да…

Никак не могли определить точнее.

— Живи как человек, — урезонивал Волчок Лину и притащил откуда-то зеркало. — Какая же баба без зеркала?

— Тю-у, — протянула Лина и выбросила зеркало за окошко.

— Ну и дура!

Зеркало разбилось. С гиком налетели откуда-то мальчишки, разобрали по кусочку и стали забавляться. Лина назойливо говорила:

— Я сама из буржуйской семьи. Я знаю цену этим штукам. Конец многому.

— Чему конец?

— Субтильностям.

— Зеркалам?

— И зеркалам. Мешает все это человеку, а нам — особенно. Пойми, что человек свободней без этого. Я в моей куртке куда хочешь отправлюсь — поднимать людей в Германии, в Лондоне. Я всегда готова с места сняться. Мне хоть головой на полене спать…

— Да и мы спим на полене, когда надо, — отвечал Волчок. — А подушку-то надо ли выбрасывать?

Возражал он не очень уверенно — что-то в Лине ему казалось новым, о чем следует подумать и даже перенять.

Как-то Лина отправилась с Димой в родильную палату, проведать его жену. Дима надел белый халат, а Лина так и вошла в палату — в куртке, с револьвером на боку, в грубых сапогах, в шапке. Врач загородил ей дорогу. Она отстранила его и бросила через плечо:

— Много вы таких штучек изобрели? Придется вас отучить от них. Мешают. Человек гораздо крепче, чем вы учите. Отстала ваша наука.

Врач в смущении отступил перед нею.

Однажды приехала из Петрограда пожилая, хорошо одетая женщина. Она осмотрела комнату Лины, сапоги с засохшей грязью на полу, махорку, рассыпанную по полу, потянула носом и, заломив руки, сказала звенящим голосом:

— Лина, это не для тебя.

Лина мотнула подбородком и ответила:

— Мама, это для меня, для меня. Уезжай, пожалуйста. Уезжай поскорее. Уезжай и забудь. Заботься об отце, а нам не по пути. Ты этого никогда не поймешь.

Анисимовна потом корила Лину:

— Не пожалела ты мать.

Лина никого не жалела. Когда в пекарне открыли недостачу, она предложила немедля расстрелять всех пекарей.

— Вывести на Новгородскую площадь, — говорила она, щуря глаза. — И без долгих разговоров. Да хоть я сама…

— Подожди ты, расстрельщица, — морщился Буров. — Тебя только пусти. Такая, как ты, может бунт вызвать.

— А что ж! — Лина раздувала ноздри.

— Выставляйся меньше. Революция тебе не острое блюдо с кровавым соусом.

К весне Лина несколько изменилась. Весна давала себя знать даже в грязном посаде. Сквозь прель, которая шла от топких мест и от стоячей воды, пробивались весенние запахи. И в обшарпанных, неряшливых, оборванных кустах вдоль каналов начинал щелкать соловей.

Видели Лину в эти дни на дорожках возле каналов, и не одну. Играли при ней на гитаре, и она подтягивала грудным, довольно приятным голосом: «Эт-та, барин, дом казенный, А-александровский централ». И кто-то накидывал ей полу шинели на плечо, чтобы согреть, и она прижималась к спутнику и даже отодвигала кобуру, чтобы не мешала.

Лина в то время работала военным комиссаром поселка. Комендантом комиссариата служил у нее парень из немецкой колонии — Авель.

Это был тот самый Авель, который в прошлом году, когда в присутствии министра спорили Иоахим и Франц, говорил, что земля ему не нужна, что он боксер. Теперь в Петрограде закрылись все те клубы, где, как рассказывал Франц, Авелю за деньги били морду, и Авель подался в колонию к старшему брату.

Иоахим коротко спросил:

— Работать будешь?

На земле Авель работать не захотел. Он пришел в посад и сказал, что желает служить большевикам. Одет Авель был лучше всех в поселке. Он достал отличную длиннополую шинель, френч из хорошего сукна, сапоги из тонкой кожи. Был он высок, силен. Авель ходил по посаду, постукивал стеком и выпячивал грудь, на которой были приколоты замысловатые значки. Иногда Авель говорил, что значки он получил за бокс, а другой раз — за спасение утопающих.

Наступало лето, бои шли на Волге, враги шевелились и в Питере, и вокруг поселка. Провели первую мобилизацию, ловили первых дезертиров. Допрашивая дезертиров, Авель стучал стеком по столу, выкатывал глаза. Он орал, повторяя слова, слышанные им от Лины:

— Республика в тебе нуждается! А ты прячешься в своей норе! Суслик!

Искали оружие, спрятанное в посаде и у кулаков окрестных деревень. Решили произвести обыск в колонии. Лина поехала туда с красноармейцами. Чернозубые старики разводили руками, сосали трубку и чуть посмеивались. Перерыли все дома, но нашли один заржавевший тесак.

— Наше ор-ружие вот, — сказал чернозубый старик и молитвенно указал на борону и на плуг.

Лина и красноармейцы уехали ни с чем. На другой день из колонии прибежал Франц.

— Зачем говорили Авелю, что будет обыск? Зачем говорили?

— А что?

— Что? Авель вечером приходил в колонию и говорил: «Прячьте, прячьте».

Это обсуждали в комитете.

— Откуда же узнал это Авель? — спросил Буров и поглядел на Лину. — Ведь условились, что обыск будет внезапным. Даже красноармейцы не должны были знать, для чего их посылают в колонию.