Сыновья идут дальше

— Трудный? Погоди, — говорил, успокаиваясь, Буров. — Пащенкова прогнали, значит, и конец? Вся перемена в этом?

— Вроде так.

Пащенков был помещик, у которого и Родион, и Федор когда-то ходили в подпасках.

— Да? Ох, надо вас еще шевелить! Вот мы, города, за хлеб взялись. А без этого были бы у тебя семена?

— Хоть немного, да есть, конечно.

— Сразу много не будет. Эх, Федя, Федя… Мало ты видишь вокруг. Вот и говоришь про палку, которую не вытянешь.

Федор не утерпел, налил из бутылки в щербатую чашку, выпил один и оживился.

— Нет, теперь ты погоди. Пащенков что! Он один, он отовсюду виден был. Его легко прогнать было. А эти на хуторах не так видны.

— Каждого увидим.

Федор с сомнением покачал головой и налил себе еще.

Ночью Родион не спал. Он знал твердо, что покойной жизни, ради которой его везла сюда Катя, у него не будет, потому что он и не хочет и не станет жить спокойно и в безделье. И странно, раздражение словно прибавляло ему сил.

В жизни Родиона случилось так, что после того, как он походил подпаском у Пащенкова, не удавалось наезжать в родную деревню. Город целиком захватил его, а Федор увидел город только в войну. Он писал тогда брату, чтобы он устроил его на завод, откуда не брали в солдаты. Но Родиону не удалось это сделать, и пришлось Федору хлебнуть солдатской доли. Федор писал не один, приписку сделал Мишка Сомин, приятель детских годов братьев Буровых. Он просил о том же. Вот для него Родион ровно ничего не сделал бы, если бы и мог.

— Зачем же ты дал ему приписать? — спрашивал теперь Родион.

— Так просил же человек, — Федору было неловко перед братом.

— Поганый он человек.

Федор развел руками.

Да, был Мишка Сомин приятелем детских годов. Они и на деревянном коньке катались по замерзшему пруду, утром дрались, к обеду мирились, и в школу бегали вместе, и в три камышовых дудки дудели, и к барину Пащенкову на елку ходили — братья Буровы, однако, в лапоточках, а Мишка в расшитых красными нитками валенках. Мишка в прихожей валенки сразу обметет, а Буровым-то с силой выбивать из лапоточков снег надо, чтоб не оставить на паркете следов, — забивается он в пазики березовой коры, так надо весь его выбить, а то барин с барыней рассердятся.

Нет, не оттого, что у братьев были лапоточки, а у Мишки чесаные валенки (да еще сапожки) пошла их рознь. Дело тут было серьезнее. Разная судьба выпала братьям Буровым и Сомину: одному из Буровых — городская, трудная, другому — мужицкая, еще труднее, а Сомину, как говорил местный острослов и неудачник Микеня, вышла «судьба надмужицкая». Но и ненавидело же его за эту судьбу все Овчинниково; его и таких, как он, Сомин. И такой затянулся узел в их отношениях, что развязать его могла только революция, да и то не сразу.

Отец Сомина был кулак не кулак, но хозяин крепкий. А когда Мишка Сомин вернулся из первой солдатчины, то отец уже пользовался всем тем, что принесла ему надмужицкая судьба. После первой революции Бурова-старшего выслали в дальний край, а Мишка Сомин стал выселяться из деревни на хутор. И в других губерниях резали землю под отруба, да дело шло туго. Нередко его не доводили до конца. А под Овчинниковом пошло, да как! Передавали, что за хуторян горой стоял сам Пащенков. Сказал он будто бы в губернии, что соседями ему спокойнее иметь солидных мужиков, а не разбойников из Овчинникова, которые у него в пятом году новое гумно спалили («и ведь разнюхали же, подлые, что еще не успел я застраховать»).

И как были зажаты через год поля Овчинникова! Все лучшее отходило к хуторам. Тут уж не бедность, а нищета брала за глотку. Заколотить избу да в город, а город уже скупо принимал новых людей.

И тогда заволновались в деревнях. Решили, что сидеть, запустив пятерню в волосы, больше не приходится. А как действовать? Не пятый год. Красного петуха не пустишь, да что он принесет, красный петух, кроме каторги?

— Это у вас было вроде маленького Девятого января, — говорит Родион, выслушав рассказ о том, как Федор хотел помешать отрезке земли на новый хутор, — ко дворцу шли тогда с царскими портретами.

Но Федор не вполне согласен с братом:

— Нет, Родион, у нас было не просто, а с подковыркой.

— Да, пожалуй, и с подковыркой, только она ни к чему.

Он мог бы сказать: «Пустой эффект», но таких слов младший брат не понимает.

Братьям также выпали разные пути. Старший в двенадцатом году читал листки, присланные из далекой Праги, и хоть не все понимал в них, но улавливал главное. Младший — Федор — в том же двенадцатом году избрал наивный, но, как казалось ему, хитрый прием борьбы.

Они стояли с кольями возле той земли, которой предстояло отойти к хуторянину Сомину. Как жалко было им этой земли! А рядом прохаживался землеустроитель, долговязый старик в черной шинели, в измятой фуражке, давно знакомый им, простой в обхождении человек. Он прохаживался, покуривал и убеждал их:

— Бросьте вы это, мужики. Добра вам желаю. Ничего вы не добьетесь. Это же все равно что паровоз остановить.

— Остановим. Уйди от греха, Севастьян Трофимыч.

Показалась коляска исправника. На козлах рядом с кучером сидел Мишка Сомин.