Сыновья идут дальше

Еще весной восемнадцатого года хуторяне привезли на эти поля землемера, высокого, сутулого старика, который прозвал Микеню Пушкиным. И только зашагали хуторяне с шестами по полям, как прибежали из Овчинникова, из других деревень. Обмер остановили.

— Так-то лучше, — заговорили из деревенской толпы. — Кто вам полное право дал? А ну-ка поскорей уносите ноги отсюда.

— У вас пока не спрашивали, — хуторяне не уходили, но держались настороженно.

— Землемер, бросай приборы. Разнесем. Тебе кто теперь жалованье платит?

— Никто пока не платит, — охотно отвечал Севастьян Трофимыч.

— Значит, к кулакам нанялся? — спросил Микеня.

— И к тебе наймусь, Пушкин. Бери. Мне четвертый месяц не платят.

Могло дойти до драки. Драка хуторам была невыгодна: очень уж много народа набежало из деревень. Хутора пытались урезонить:

— Не поднять вам эту землю. У вас навозу не хватит. Берите за березняком. У самой деревни. Рукой подать. Такое удобство.

— Сами там берите. За березняком сто лет землю трясти надо.

Начинался галдеж. И уж слышны были одни только выкрики:

— Все одно запашем.

— Потравим! Как бог свят, потравим!

Землемер засмеялся и запел пронзительным тенором:

А мы коней выпустим, выпустим…

— Пьяное благородие! — кричал Микеня. — Тебе тут не место. Иди на хутор, проспись.

— Всей деревней, что ли, на карачки сядете поля навозить!

— Свернем шею, сыромятные!

— Да и вам не дадим сеять.

А мы коней в плен возьмем, в плен возьмем…

Землемер, притопывая, ходил по сырой земле, и на ветру развевались полы его черной изношенной шинели.

— Лопочи, лопочи, пьяная морда!

Не раз еще ругались на полях и даже по ночам стерегли друг друга. И пащенковские поля остались в ту весну непосеянными.

В волости Буров потребовал к себе все бумаги земельного отдела.

— Кто у вас кулаки? — спросил он у секретаря. — Сколько их? Кого в кулаки писали?

— Писали, кто сам насчет себя заявлял, — объяснял секретарь.

— На честное слово?

— Трудно доказать, товарищ Буров. Говорят, что работников не держат. Поди проверь их на хуторе. Жизни не хватит хутора обойти.

— Министр кого на хутора сажал?

— Когда оно было!

— Ну, мы откроем. Мы распишем, Микеня, темный человек, знает, а ты великий грамотей — нет.

Секретарь не возражал, но было видно — не верит он в то, что это удастся.

Не верил и старый землемер. С ним у Родиона был долгий разговор с глазу на глаз — секретаря Родион послал по делу, — но происходил он совсем не так, как предполагал Севастьян Трофимыч.

Старик начал было о том, что и у него бывает увлеченность в работе.

— Кабы тут уверенности, что дело пойдет, да настоящих людей сюда.

— И еще чего?

— Семян, машин, удобрений, так я бы такую землю под государственное имение нарезал. А что вы, собственно, на меня так смотрите, Родион Степаныч? — Старик улыбнулся, но неестественно.

— Да так. Сравниваю вас с одним человеком примерно вашего возраста.

— Позвольте узнать, с кем же?

— С заводским нашим врачом. У него и лекарств почти нет, и сиделок половина осталась. А ведь ничуть не сдал. Сравнение не в вашу пользу.

— Эка! Человек, когда болен, он покорен. А наши мужички? Им бы только урвать что. Были рабы, стали навозные дворяне, одни беднее, другие богаче.

— Вон!

— Что? — Старик встал и попятился. — Да я тут тридцать лет. Я же служака здешний.

— И давно уже сгнили. Если бы было кем заменить такого служаку, я немедленно выгнал бы вас. Приходится терпеть до поры до времени. Идите!

— Позвольте, я же давно и жалованья не получаю.

— Да ведь я знаю, кто вас кормит и поит. Идите.

— И не грешите? — хихикнул старик.

— Стыдно мне за вас. От вас и сейчас разит.

Подоспел декрет о чрезвычайном налоге в десять миллиардов, и волость оживилась.

— Теперь узнаем ваших кулаков, — говорил Родион. — Такой декрет отличная проверочка.

Живая почта бежала от хутора к хутору. С хутора приходили к Родиону работники. Хозяева рассчитывали их наспех. Хутора готовились постоять за себя. Но уже шли туда складные листы. Микеня сидел в комиссии по разбору жалоб. Волость он знал вдоль и поперек. Жалобщику из хуторов он говорил напрямик:

— На сколько миллионов бумажек зарыл? На два, на три миллиона? Где зарывал-то? В конюшне или под полом?

Ему отвечали мягко или со вздохом:

— Какие теперь бумажки! Только бы прожить…

Но острую ненависть различал он ухом в такой смиренности. Убьют его смиренные, если попадется он им когда-нибудь один.

— Какие бумажки? В сулеях, в берестянках. Качаете из города. Два миллиона держишь, а пять тысяч отдать жалко?

Обе стороны понимали, что дело тут не в деньгах. Берестянку можно вырыть — все одно деньги дешевеют. Но признать налог в пять, десять тысяч — значит признать себя кулаком. Тогда уйдет пащенковская земля, и в будущем всегда надо чего-то опасаться. Потому и торопились на время рассчитать работников, разобрать ветряк, спрятать машину.

Отказывая жалобщику, Микеня говорил:

— И дальше живи по-министерски. В своем собственном дворце.

— Запомнился тебе, филозо́ф, этот министер. В уезд поедем.