Сыновья идут дальше

Они расступились, но на земле перед коляской оказался, портрет царя, подпертый колышками. Их молчание говорило: «Вот он, наш заступник, ну-ка, наезжай на него конями! Посмеешь?»

Исправнику пришлось выйти из коляски. Он снял фуражку, а Мишка Сомин сказал:

— Ваше высокородие, им государь для бунта нужен.

— Ты не дурак, — исправник внимательно посмотрел на него, — но лучше помолчи.

Хитрость, которую придумал Федор Буров, не помогла овчинниковцам. Земля отошла к Сомину. И потом говорил ему землеустроитель Севастьян Трофимыч:

— Ты точно не дурак. Дай тебе полную волю, ты к пащенковской земле ручищи протянешь.

Мишка Сомин ухмыльнулся и налил землеустроителю из графинчика, от которого шел апельсинный дух.

— И после всего этого ты, Федя, послал мне Мишкину просьбу?

— Да пристал он ко мне…

Не рассказал Федор, что Сомин обещал тогда оставить его семье и муки и постного масла. Этим в Овчинникове не бросались.

В то время многие возвращались в деревню — из плена, из городов. С одним из вернувшихся подружился Родион. Он напомнил Родиону Франца из колонии брудеров. Напомнил не лицом — Франц был белее, этот же черен, — а чудинкой, которая свойственна неудачникам.

Знакомство началось с закурки и с вопроса:

— Вы, значит, из города?

И вдруг Родион вспомнил:

— Да я же тебя знаю! Видел я тебя… Милый мой, вот так встреча!

— Тоже признаю вроде. — Собеседник забеспокоился, привстал, стал разглядывать Родиона.

— Ты же в Витебске, когда стрельба была, под ящик прятался.

— Верно, прятался. Оно обидно было: с войны идешь, а не дома помереть. Вот я от пуль и спрятался.

Он стоял перед Родионом, такой же заросший и в той же шинели с огромными пятнами, и глядел на него умными глазами неудачника и шутника.

Звали его Михаил Дроздов, но до пожилых лет во всей волости укрепилось за ним странное имя Микеня. А так как он любил рассуждать, то прозвали его Микеней-филозо́фом. От него-то и пошли слова о надмужицкой судьбе хуторян.

— Так оно все. Воротился я допрежь, как вы приехали. Богатства не привез, не нашел. Спасибо баба осталась. Да и не такая у ней фотография, чтоб мужей менять, — суетливо говорил Микеня, разжигая погасшую закурку.

— Значит, теперь хозяйствуешь, служивый?

— Хозяйствовать? Это ты в насмешку, что ли? Какое там хозяйство. Одно звание. Коровы нет. Меринок никак при том царе родился. Просился я на чугунку в стрелочники. Говорят, года не те. Город нынче не кормит, да и раньше меня не кормил.

Все это Микеня выкладывал спокойно и с легкой насмешкой над самим собой. Родион сначала и его причислил к разряду покорных людей, которых долго надо шевелить, и ошибся.

— Мил человек, товарищ, — говорил о себе Микеня, — меня тут и филозо́фом кличут, и Пушкиным, и по-всякому.

— Почему же Пушкиным? — весело удивился Родион. — Стихи сочиняешь?

— Барин один обозвал, землемер, Севастьян Трофимыч. Пристанет, бывало, пьяный: читай твои стихи. Я и читал, что «жизнь наша — роман, любовь — завязка, смерть — развязка, гроб — коляска, хорошо и не тряско». Он — двугривенный за это. И думает, что я всей душой ему за двугривенный. А я мечтаю — хоть бы тебе шламбом через рельсы не переехать, пьяной морде.

Про Овчинниково Микеня рассказал так:

— Слава только, что двадцать дворов. Какие дворы! Ни сарая ни у кого, ни амбара. Навеса ни у кого нет. Прямо изба в поле идет. Погрузить бы эти дворы, увезти бы на сибирские земли, я бы и назад не оглянулся. Пусть тут одни лягушки квакают. Людям жизни не осталось.

— Вот оно как! Почему же не осталось?

— Черный ворон виноват, — подмигнул Микеня. — Знаешь, такой министр жил у вас в Петербурге? Говорил: богатые мужики, выселяйся за деревню, живи вроде как помещики. Нарежу вам землю. Знаешь? Убили его потом.

— Столыпин, — подсказал Родион.

— Он самый…

Про этого министра Микеня в свое время складывал песню на городской манер: «Черный ворон с Петербургу нас футорами разорил…»

Сочиняя, рассаживал рядом парней и просил их:

— Ну, ребята, помогайте. Артелью сложим, кто доскажет?

Но городская песня не получилась. А Микеня отсидел неделю в «холодной» при волости. Могло окончиться и серьезнее, но парни в один голос повторяли, что никакой песни про черного ворона и не было. Это утверждал и тот, кому они загодя намяли шею, чтоб не наболтал лишнего, — не очень полагались на этого парня.

— Ездили тут, — продолжал Микеня, — землемеры. Нарезали землю дворянам сыромятным. Ну, конечно, скандалы были. И за колья брались. Да ты это знаешь. Про брата твоего, Федора, значит, говорю. И с тех пор пошел разор. Ты подымись на горушку, погляди, что черный ворон наделал. Зажали нас футора. Мы как в осаде. И до тебя там тоже интерес имеется.

— Где?

— А на футорах. Уже слух пошел.

— Что? Что? — жадно вслушивался Родион. — Чего говорят? Кто?

— Вроде он мне как свойственник, — объяснял Микеня. — Да я на это не посмотрю. Тоже он из сыромятных дворян. Хулиган, другого такого поискать. На весь свет обозлился. Давеча подсел я к нему, как он на станцию ехал. Он и говорит: «Что это, свой комиссар в Овчинникове сел? Из города сбежал?» Так он и говорит, значит, Мишка Сомин.

— Из города сбежал?