Сыновья идут дальше

Дунин знает об этом деле. На пивном заводе «Новая Бавария», который был сдан в концессию, произошел трагический случай. Бывший рабочий завода, демобилизованный из Красной Армии, снова пришел на завод. Концессионер-эстонец, владевший заводом до революции, наотрез отказался взять его на работу. У него были старые счеты с ним. «Ну, что же, — сказал концессионер, — вы, Сидоркин, выгоняли меня отсюда, а теперь, когда вновь открылась моя «Новая Бавария», пришли ко мне на поклон?» В восемнадцатом году Сидоркин был в группе рабочего контроля, которая проводила национализацию пивного завода. «Я вдовец, — отвечал Сидоркин, — у меня больная мать и двое маленьких детей. Что было, то было, а работал я не хуже других». — «Ах, что было, то было?» Концессионер указал на открытую бутылку пива, стоявшую перед ним. «Идите, Сидоркин, получать пособие в ваш профсоюз. Вам не хватит на пиво, которое вы варили раньше. Вы его больше не будете варить».

Сидоркин пришел на другой день, но в кабинет ему не удалось пройти. «Значит, вчера он меня принял только для того, чтобы посмеяться надо мной? — сказал Сидоркин секретарше. — Запомню». На другой день он подстерег концессионера и убил его выстрелом из нагана, который не сдал при демобилизации. И, целясь, — это было во дворе, — он сказал: «Вот тебе твоя «Новая Бавария».

— В гражданскую войну у меня, Филипп, не было такого тяжелого поручения.

— Что же он?

— Я был у него в тюрьме. Замкнулся человек. Детей поместили в детский дом, мать в больницу. А он молчит. Я долго говорил, почти не отвечает. Должно быть, я плохо объяснил ему то, что надо понять теперь.

— Что же предстоит ему?

— Суд. Видел бы ты, как консул принял меня.

— Тот, у которого мы с тобой были?

— Нет, тот попался на провозе контрабанды. Другой, не симпатичнее того. Как он высокомерно держался. Что ж… уплатим убытки семье концессионера. Немало они требуют. Хватило бы на то, чтобы сотню сирот в люди вывести.

— Везешь доклад в Москву?

— Да. Ночью допишу. Завтра с утра надо в Смольный.

— А ведь, должно быть, неплохой парень.

— Ему двадцать шесть лет. Ни пятнышка в прошлом. Я выяснял. Ездил я и в профсоюз, выяснял и у них. Развели руками. Явился демобилизованный, взяли на учет, обещали пособие. Взяли на учет — вот и вся забота о человеке, который воевал. Да, кстати, там в профсоюзе оказался один устьевский, но я его не знал.

— Кто?

— Грибков.

— Ну, как он?

— Пустое место.

— Он и у нас был пустым местом.

— Совершенно растерялся от этого дела. Ничего не мог объяснить. Но сохраняет мужественный вид. Сосет трубку.

— И у нас сосал трубку: «Мм-у, пых-пых!» Целые дни. Только это и помнят о нем.

— Ох, Филипп, есть горячие головы, которые норовят в один день разогнать всех капиталистов на земле, всех богов на небе. И только в этом видят смысл жизни. Нам предстоит много скучного дела на годы. А демагоги вроде децистов тем и опасны, что от них шалеют горячие головы. Ну, теперь ты рассказывай — как в Устьеве? Не собраться мне туда.

— И у нас, брат, много скучного дела. Все латать надо. Все тридцать шесть цехов минус гильзовая, которую увез Березовский.

— Где он?

— Сгинул, прохвост.

— Так рассказывай, Филипп.

И снова остыл эмалированный облупившийся чайник, из которого пили и Марсель Кашен, и Джачинто Серратти.

2. Собирание людей

Быстро шло это сложное новое время. Завод по-прежнему работал в одну десятую своей силы. Людей в поселке еще не прибавилось. Но ожидались перемены.

Дунин часто теперь разъезжал. Разъезжал он не очень далеко от завода, но подолгу. С московского поезда слезал в Бологом, там пересаживался в поезда, которые шли в сторону от магистрали. Разболтанные, скрипевшие, стучавшие вагоны, с облезшей краской сидений, с застоявшимся воздухом были набиты самыми разными людьми. На полках и под полками стояли корзины, тяжелые сундуки, обвязанные деревенским цветным половиком, мешки с инструментами плотника, берестяные сулеи. К ситцевому, из лоскутков, одеялу были привязаны выходные сапоги.

Люди наперебой говорили о том, что города опять оживают и могут кормить сезонника.

— Оживать-то оживают, — неторопливо рассуждал, поев и завернув остатки еды в чистую тряпицу и не забыв перекреститься, пожилой человек, — только радость покуда небольшая. Рушили по сажени, а растим по вершку. В артель молодых покуда не берем — самим работы еле хватает.

— А молодому как? — приподнимался парень в красноармейской шинели. — Я воевал, а теперь как?

— А ты спрашивай у тех, кто тебя воевать послал, — доносится из угла.

Голос въедливый, со злинкой… Бывалый человек сразу догадается, что это не мужик-ехида, а враг, открытый или полуоткрытый враг.

Парень бледнеет, сезонник успокоительно кладет ему руку на плечо.

— Ты погоди. Он там, — наклон головы в сторону угла, — языком треплет. Посуди сам. Как же нам сейчас молодых брать? От себя оторвать? Своего совсем мало. Печнику работа кое-какая есть, ну, плотнику — рамы, двери. А ведь которые плотники дрова пошли пилить. А каменщики покуда по деревням сидят.