Сыновья идут дальше

Башкирцев и Дунин переглядываются. Товарищ Серратти… О нем пишут гневно, и он это заслужил. Не поймет это добрая Марья Федотовна, как ни объясняй ей. Да что она! И устьевский врач Орест Сергеич, недавно вступивший в партию, не сразу поймет, почему отошел Серратти.

(Он вернется к великой правде нашего века, человек с вдохновенным лицом ученого, которому Дунина представили в саду Таврического дворца, когда там заседал Второй конгресс Коминтерна. «Direttore rosso? — спросил, улыбаясь, Серратти. — Nuovo tipo dei direttori sulla terra? Ma questo direttore è si piccolo e sua usina è grande, come…»[20] — И он показал, как велик Устьевский завод, который видел из окна вагона. Он вернется, этот человек, но больно становится оттого, что сегодня он в стороне.)

Горничная уходит, положив бублик в карман аккуратного передничка. В открытое окно доносится колокольный звон — звонят к вечерне у Исаакия.

— Так вот, Филиппушка, — в который раз повторяет Башкирцев.

Это все обращение к тем мыслям, которые волнуют их обоих. Дунин знает, что Башкирцев разбирается в этом глубже.

— Ты мне, Андрей, побольше, побольше. — На лице у него полусмущенная улыбка.

Так когда-то Родион Буров просил: «Ты мне, Андрей, историю с самых первых времен дай».

Когда-то… Всего четыре года тому назад. Неужели прошло только четыре года с тех пор?

— Самое главное? Сейчас вот что. — Башкирцев снимает очки в золотой оправе, которые он пронес сквозь гражданскую войну, и его близорукие глаза становятся задумчивыми. — Надо хорошенько понять, чему послужили годы, которые мы пережили. Да, был голод, жестокость была, вынужденная, порою страшная. И тяжелые разрушения. Мы ничего не жалели. Мы не имели права жалеть. Все были уравнены, но как? Коркой хлеба, холодом, жертвами. И родилась особая беспощадность к себе, к другим. Она и сегодня дает себя знать. Но все это было временной мерой. Так сказал Ленин. И мера заслуги того, что мы пережили, определена точно. Мы делали то, что должно было защитить революцию от разгрома. А дальше так жить невозможно. Ведь сейчас мы начинаем то, что хотели начать весной восемнадцатого года. Нам это сорвали подлейшим образом, и потому пришел военный коммунизм. Пришел на время, да, на время.

— Что с тобой, Андрей?

Доброе лицо Башкирцева стало на минуту сумрачным.

— Я разговариваю с тобой, Филипп, а словно вижу его.

— Кого?

— Погоди. Есть люди, которые хотят абсолютизировать это временное. Опасная ошибка, особенно для молодых. Интеллигент, который абсолютизирует пережитое, начнет охать оттого, что базар не разгоняют, что торгаш богатеет. А парень попроще может и до беды дойти. Один уже дошел. Так много новых трудных вопросов. В Москве, когда ввели плату за трамвай, парень, вчерашний красноармеец, говорит кондуктору: «Нету у меня, вчера я бесплатно ехал». И всем стало тяжело, молчат, а спекулянт ухмыляется, поглаживая свою корзину. Но это мелочь. Она забудется через месяц. А есть другое, сложнее, мучительнее.

— И я, Андрей, не всегда разбираюсь, не каждый день, хотя и не молод.

— Во время Десятого съезда партии пришел я в общежитие на Солянке навестить знакомых делегатов. А там шум, споры, но в спорах больше недоумения, чем противоположных мыслей. Один молчал-молчал, а потом встал и говорит: «Когда я что-нибудь понимаю не до конца, я жду, что скажет Ленин. Я ему верю бесконечно. Тут ошибки не будет». И я так поступаю, Филипп, когда не сразу нахожу решение. Ленин — это же обобщенный опыт революции нашего века. И Ленин — это точный прогноз дальнейшего. Я это понял, нет, почувствовал впервые тогда в Лозанне в начале войны. Только десять минут дали Ленину, и за десять минут он сказал новое и самое главное. Сейчас нам стало легче, но не проще. Время очень сложное, с острыми противоречиями. И в это время троцкисты предлагают командовать массами, только командовать. А надо не командовать, а руководить каждый день, ежечасно, всюду — в городе, в волости, в университете, в полку. Децисты[21] идут на отвратительную демагогию. Они требуют, чтобы заводы управлялись непосредственно большими коллективами рабочих. Ты не нужен, красный директор. Ты, оказывается, не новое явление, а пережиток старого. За ворота тебя.

— Ну, у нас на Устьевском посмеются над этим, не потому, что я хорош, а потому, что люди поумнели.

— Да, это ничтожно. И жалко, что до этого докатились люди, которые в прошлом чего-то стоили. Но их крики кое-кого сбивают с толку. Я тебе говорил о простом парне, который до беды дошел. Посмотри.

Башкирцев протягивает Дунину папку.

— Значит, ты приехал для того, чтобы расследовать это дело?

— Да, Филипп. Самое тяжелое партийное поручение за всю мою жизнь.