Сыновья идут дальше

Никаноров хоть и дурак, а в газету поглядывал. Он как-то увидел портрет негритянского делегата на конгрессе Коминтерна. Делегата сняли сидящим на царском троне в Кремле. Это показалось бывшему махальному, который все еще жил в поселке, обидным.

— Ох, Никаноров, тут похуже, чем мордой, пахнет. Ты про что это?

— Я не про то, — пугался Никаноров. — Я так… Просто слово вылетело.

Старый посад лез отовсюду. Иногда он открывался в таких людях, что бывали озадачены и Дунин, и Горшенин, и близкие, и близкие их друзья.

Однажды Дунин приехал из города мрачный.

— Герасимов на грязном деле попался, — сказал он товарищам.

О Герасимове еще не забыли. Помнили его старую кличку Хозяин, которую ему дали за внешнюю солидность. Правда, он как-то нерешительно держался в семнадцатом году, после июля. Но все же ему верили. Только жену его не любили за то, что она не сближалась с комитетскими людьми, к ним в дом ходила редко, а к себе звала еще реже. Дом ее был полон рукоделием — занавески, дорожки, вышитые бисером подушечки, на полу ни сориночки, два великолепных фикуса в углах. Все бы это хорошо, но ни о чем другом не могла говорить жена Герасимова.

— Жена для дома, — повторяла она, — а ни для чего прочего. А если будет она для чего прочего, то муж того и гляди дома перестанет бывать.

Она считала себя образованной, потому что прожила несколько лет в услужении у богатых людей. Ходили слухи, что Герасимов побаивается ее. И на то будто бы есть деликатная причина — этот солидный на вид человек не безгрешен по женской части.

— Вот тебе и «для чего прочего», — усмехалась Прасковья Тимофеевна, — рукоделием не может удержать. А он-то, слышно, со своей зазнобушкой вчера в Питер ездил.

— Паша, нет, не стоит об этом. — Дунин морщился.

— Да я ведь только к слову, Филя.

Но было видно, что и она не прочь подольше потолковать об этом.

Год тому назад Герасимов вернулся, пожил недолго в поселке, а затем переехал в Петроград. А с месяц назад на него завели судебное дело. И в деле рассказывается о том, что Герасимов свез к себе на квартиру рояль, шубы и посуду, лишившиеся владельцев.

Герасимов снова приехал в поселок. Он просил друзей помочь ему. В чем помочь — он сам точно не знал. От разговора с ним всем стало тяжело.

— Что написать-то? — спрашивали у него. — Рассказать, кем ты был раньше, — можем. Так ведь с тебя за теперешнее спрашивают.

— Значит, все, что у меня было, долой? — угрюмо говорил Герасимов. — И нет за мной ни комитета на Царскосельской, ни того, что под Пулково ходил? Привязали рояль за спину — и тащи его до смерти.

— Кто привязывал? Ты сам его привязал.

— Значит, моей частички нет? Рояль все съел?

— Да ведь мы в революцию не паи вносили. — Дунин бледнеет.

— Значит, издыхай шельмецом? — бледнеет и Герасимов.

— Кто тебе говорит, что издыхай?

— Вот… когда положил я билет на стол, — запинаясь, рассказывал Герасимов, — взяли его, вижу, что нет мне больше жизни. Я не чиновник, я не могу так жить… оторваться. А следователь совсем молодой. Что он может понять во мне?

Дунин внимательно поглядел на него.

— А раньше ты никогда не отрывался?

— Ты про что? — Герасимов опустил глаза.

— Про то, что ты сам не забыл. Придется напомнить. Не видели мы тебя в июле. И не верю я, что ты тогда из-за споров с роднею в деревне просидел.

Хозяин возразил с тем жаром, которого от него не ожидали:

— А потом? Я на фронте был. Вы же знаете. В приказе отмечен был, личное оружие есть. Что я, не покрыл этим вину?

— А что раньше было — заслуга или вина? Что Ленин говорил? Вспомни. С большевика спрос куда строже, чем с беспартийного.

Кричали на Герасимова, а у самих кошки на сердце скребли. Одно дело Лапшин — тому еще до Октября совсем перестали верить. Тогда еще поняли, что рано или поздно, а придется его выгнать. Но о Герасимове так не думали. В июле что-то неладное случилось с ним, но потом же видели его под Пулковом, и в октябре был на своем месте.

Ездил Герасимов в Москву. Однажды утром он позвонил на квартиру Башкирцевых и в темной прихожей напрямик спросил Елизавету Петровну:

— Может, ты меня и пускать не хочешь? Объяви — уйду.

— Снимай пальто, входи, — мягко сказала предупрежденная обо всем Елизавета Петровна.

Пили чай. На коленях у Елизаветы Петровны сидел сын. Гость и не спросил, как его зовут и когда он родился. Долго и скучно рассказывал Герасимов о своих обидах. Он не говорил, а словно перелистывал нескончаемую книгу обид.

В партии Герасимова восстановили. Но партийный билет вернулся к опустошенному человеку. В Устьеве он больше не бывал. Не приезжал он и тогда, когда другие собрались проводить старого товарища в последний путь.

6. Белая улица

Словцо пришло оттуда же, где рождались невеселые, но иногда меткие слова. В заводский комитет явился никому не известный парнишка лет семнадцати. Он даже не назвал себя, потребовал:

— Давайте работу.

На бирже труда и в союзе металлистов ждали своей очереди сотни опытных рабочих. Многие вернулись из провинции, понадеявшись на то, что завод развернется быстро, и теперь сидели без дела.