Сыновья идут дальше

Парнишке отказали. Он поднялся наверх, в директорский кабинет. Дунин посоветовал:

— Поживи пока у батьки с маткой. Или нет их у тебя? — спохватился Дунин: много в поселке бродило бездомных подростков.

— Все одно что нет.

— Отец работает?

— Работает у вас на заводе шлифовщиком. А меня выгнал, — угрюмо объяснил подросток.

— Выгнал? За что?

— Ни за что. Иди, говорит, на белую улицу.

Слово ударило Дунина в сердце.

— Постой! Постой! Куда?

— Батька говорит, в каждом городе такая есть. Спроси, говорит, добрые люди укажут. — Все это подросток рассказывал со злобой, вертя смятую кепку в руках, опустив глаза.

Спустя четверть часа в кабинете директора стоял отец подростка. Дунин с первого взгляда понял — рабочий высокого разряда. Он раздраженно сказал:

— Дай-ка расчетную книжку.

Дунин открыл ее, посмотрел пришедшему в глаза.

— Ну? Заработок такой, что другие мечтают. Ты в Спирове жил?

— В Спирове. Вы туда за нами приезжали, товарищ Дунин.

— Помню. Чего ж ты сына из дома гонишь?

— Да меня отец в четырнадцать лет на белую улицу послал. Я и то своему два года прибавил. До шестнадцати держал. Чего ж его кормить-то буду? Это всегда так водилось — как вырос, уходи.

— Всегда? Эх, прибавил ты себе в Спирове деревни, плохой деревни. Знаешь, что на твоей белой улице теперь делается? В гопники мальчишка попадет.

— Ничего. Не пропадет он. Я и до гопа доходил, да не пропал. А теперь оно легче. Городовых да капиталистов нету…

— Спасибо за то, что признал заслуги советской власти, — перебил Дунин. — Но как можно сына гнать — вот о чем я спрашиваю?

— Лишний рот в семействе.

— Так что же, не хватает у тебя на него?

— Хватает. А для чего ему дома околачиваться? Так всегда водилось: подрос — уходи из дома.

Не ожидал Дунин встретить такую жестокую тупость. Всю жизнь его томило то, что нет у них с Пашей детей. Он никогда об этом не забывал.

— Держи сына у себя — и все! — глухо проговорил он.

— Закон, что ли, такой есть, директор?

— Да уж найдем закон. Иди!

Оставшись один, Дунин ходил из угла в угол по кабинету и шептал вздрагивающими губами:

— Я тебе такой закон найду, что все на тебя пальцами указывать будут, скотина. Не одиннадцать часов работаешь, а восемь, и заработок хороший. Это ты принял от новой власти, а сына вон?

А вот и другое — то, что происходит на глазах у всех: нудная ссора в поселке возле одного дома. Старый наскакивает на молодого. Вокруг них собираются любопытные.

— Граждане, — обращается к ним молодой, — он меня мальчишкой из дома выгнал. А теперь приехал в завод, а ему места покуда нет. Говорит — корми меня. Должон я его кормить?

— Должон, он тебе отец, — раздаются голоса.

— Не должон, он тебя выгнал на белую улицу.

— Должон!

— Не должон!

И спору нет конца. Спорят молодые и те, кто постарше.

Белая улица — все, что оставил после себя старый посад: хулиганские драки, самогонщики, Ширхан, базарные маклаки, это Пасхалов. Белая улица — это кража баббита, подлоги в ведомости рабочих часов. И еще шире: белая улица — это равнодушие к товарищу, к соседу, безразличие, которое надолго или безвозвратно отдает близкого человека врагам.

Белая улица подбиралась к заводу. И не всегда закон преграждал ей путь. В цехи попадали чужие люди, опережая тех, у кого было неоспоримое право поскорее вернуться к станку.

В одном цехе мастер так низко снял шапку перед Дуниным, что тот на миг зажмурился: не на старый ли Устьевский попал он?

Перед ним стоял рыжий Блинов, которого после Февраля рабочие выкупали в баке с машинным маслом. Кто принял Блинова на завод? Может быть, сам директор подписал бумагу, не проверив, кого прислали? Не того ли обиралу Блинова, который брал взятки чем угодно — деньгами, спиртом, ситцем?

Ну и подл же этот рыжий Блинов! Ему все равно, перед кем шапку ломать, перед старым или новым начальством.

Но впереди было испытание еще острее.

В пивной, которую прозвали «Гробики», Лукин угощал старого знакомого, а тот словно не рад был угощению.

— Чего ты на меня так уставился, кум? — Лукин усмехался. — На мне узоров нету.

— Узоров-то нет, а вот другое.

— Что «другое»?

— Ты тогда в восемнадцатом уехал после той заварушки. Чего ж опять сюда?

— Да тут два моих дома. Уцелели.

— Домами будешь жить?

— И домами, и заводом…

— Не рано ли, кум? Может, подождать, покуда малость на старое повернет?

— Повернуло.

— Ой ли?

— Повернуло. — Лукин так сжал зубы, что заиграли желваки на щеках. — Помнишь, у меня белые гуси были?

— Красавцы!

— Один к одному. Как снег. Двадцать пять штук. Годовалые, а вожак опытный, трехгодовалый. Я в вожаки самого сильного отбирал. Пасутся, он голову поднимет, смотрит, будто командир. Отойдет гусак дальше, чем полагается, он ему такого тычка. Собака мимо бежит, гусаки к нему жмутся, а он крылья распустил и на нее, и зашипит — и собака лататы. А когда домой вечером идут! Он впереди, сигналы подает, а они построились, ни один не отобьется. Так до самых ворот.

— Ну и что, ну и что, кум?