Сыновья идут дальше

— Так я его и не видел, Родиоша… не удалось. Если бы хоть раз встретить, я бы всегда видел его.

Но чудится старику, что всю жизнь он чувствовал Ленина рядом. Был Ильич рядом, когда сын целый вернулся с войны. И то, что в голодный год ослабевших стариков посылали в больницу на поправку, — и этому Ленин, должно быть, научил Дунина. Всегда, всегда Ленин глядел на него отовсюду. Ленин знал, о чем думают такие простые, незаметные люди, как Чебаков. Их мысли доходили до него — и тогда, когда собирались у совещательной печурки, и в те дни, когда начинали перестраивать старый посад. Со всеми Ленин был рядом, с каждым, кто думал о нем, каждого, кто хотел людям помочь, озаряла правда Ленина.

Проходят долгие минуты. Гудки умолкли, но томящий звук еще звенит в железе корпусов. Он становится тише и тише, и земля заглушает его. Потом неуверенно зажигаются огни.

— Придет время, — говорит Родион, — и во всем мире в этот день будут гасить огни, и гудки будут гудеть, и машины остановят. Ты подумай, Палыч. Всего-то несколько лет прошло — и нет угла в мире, где не знали бы о нем, даже в самых дебрях знают. Так еще не было ни с одним человеком.

Пора идти.

— Родион Степаныч… Родиоша… А теперь как же мы будем без него? — это вырвалось у старика, как стон. — Как дальше?

Вот так семь лет тому назад Чебаков торопил Родиона другим жгучим вопросом — о войне, о судьбах людей. Теперь Чебаков слышит в ответ:

— Что ж ты так, Палыч? Ведь сколько нам оставил Ильич. Этим и надо жить.

— Ты мне больше, больше скажи об этом, Родион.

Спустя несколько дней в том же зале, где вспоминали о далеком январском воскресенье, Чебаков говорил на собрании:

— Когда прочел я смертный бюллетень, понял, что живу душою партии. Хочу жить и умом партии. За эти дни, что Ильич умер, море слез пролито. А повернись — есть на что поглядеть. Строим мы новую жизнь с новой душой, с новым умом. Под крышу надо подводить. Вот и хочу с партийным умом работать. Прошу меня принять в партию. На заводе я тридцать четвертый год. Тут оно сказано.

Он протянул в президиум потемневшую от времени, потрепанную казенную книжку мастерового со старым, почти истершимся гербом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1. Ворон местного значения

Если не считать Горшенина, тихого деликатного Горшенина, то Брахин один из старых устьевских большевиков оставался в поселке.

Но Горшенина Брахин не принимал за старого большевика. У Дедки на все была своя особая мерка, брахинская, и всему вел он свой особый счет.

Бывают такие глубины сознания, в которые не всегда решается заглянуть даже правдивый человек. Очень этого боялся Потап Брахин. Был он резок со всеми, всегда колючий, злой, неприступный, но лежало в нем такое, в чем он не решался разобраться, потому что с этого мог начаться строжайший суд над ним, человеком, опускавшимся все ниже и ниже.

И все же наступали минуты, когда подавал свой голос его судья, и судья — как не хотел этого Брахин! — был похож и лицом и голосом на Родиона Бурова.

И судья напоминал Брахину:

— Потап, был ты сто́ящим человеком до семнадцатого года. И тут ты сам подвел черту под тем, что мы ценили в тебе. А потом ты сразу измельчал, злобно измельчал, Потап. И ничего уже не прибавил к себе. Почему? Понял ли ты наконец?

Если такая минута наступала ночью, Брахин вскакивал, зажигал огонь, ходил из угла в угол, злобно морща лицо в усмешке, и уж не уснуть ему было без стакана водки.

Жила в нем сатанинская гордость, и она-то мешала ему сознаться в том, что безнадежно отстал он от тех, с кем встретил семнадцатый год, и что он мстит им за свою серость, за то, что стал бесполезным человеком. Одно усилие воли, только одно усилие, которое поднимет его и над злобой, и над полным дурманом, и он поймет, Брахин, что осуждают его справедливо, он увидит, что молодежь смеется над ним. Брахинская гордость мешает этому усилию, ничего он не увидит в последние годы жизни.

Дома у него пусто. При жене все было убрано на заглядение. Жена не любила крашеных полов, но уж так мыла и выскребала некрашеный, что доски были как новые, только что оструганные. И как она загибала уголки белоснежных подушек!

Теперь неуютно, запущено, многого уже нет. Потап доживает один.

Сначала не стало сына. Подрастал он как чужой для отца. Не нравилось Потапу, что часто видит сына за книгой.

— В профессора, что ли, метишь? — язвительно спрашивал отец.

— Теперь можно и в профессора, — сдержанно отвечал сын, которого отец нередко поколачивал.

— Да ну? Можно, говоришь? А заклепки подавать не желаешь?

Сын молчал. Мать бледнела от недоброго предчувствия и не смела подать голос. Ну чего еще нужно ее Потапу? Первую жену похоронил, второй раз женился немолодым, сын растет послушным, а в доме нет мира.

— А может, твои профессора больше и не понадобятся.

— Это как же? Без них не может быть культуры.

— Я на твою культуру… знаешь что? Профессора вон были с нами в семнадцатом году? Мы без них обошлись. И какое дело сделали! Бросай книгу!