Сыновья идут дальше

В двадцатом году сын, которому не исполнилось и восемнадцати, пошел добровольцем на польский фронт. Это озадачило Потапа. Не ожидал он такого порыва в сыне, которого презрительно называл «книгожором».

— Белых панов лупить? Дело. Всех до одного под ноготь! Молчи, мать, не распускай нюни. Взыграла брахинская кровь, а? Такого и девка полюбить может. А я-то уже думал…

Но тут произошло неожиданное. Сын стряхнул с плеча руку отца и проговорил вздрагивающими губами:

— Вот уж ты-то никого не любил.

Брахин оторопел:

— Это ты про что?

— Живешь одной злостью. Ни я, ни мать доброго слова от тебя не слыхали. И никто тебе не дорог. Хоть на прощанье скажу это. Давно собирался.

— Вон! — загремел Брахин, он поднял руку.

Мать встала между ними. До смерти боялась она мужа, но не могла допустить, чтобы так ужасно окончилось прощание с сыном. Она одна и провожала сына. Сын не вернулся. Знал Брахин, что заказывает она панихиды по убитому, хотя и боится мужа. Ничего он не сказал жене. Смерть сына подкосила ее. Пожила она еще года два, с каждым днем все тише и незаметнее. Они подолгу ни о чем не говорили. Потом хозяйка слегла. Потап испугался, увидя в ее глазах немую просьбу, но ответил ей твердым взглядом: «Об этом не проси меня!» Она и теперь покорилась ему, как была покорна всю жизнь во всем. Разве мог он, Брахин, согласиться на то, чтобы поп вошел в его дом напутствовать умирающую? Что станут потом говорить о Брахине? А может, надо пойти к Бурову за советом? Ведь тяжело ему, Брахину. Видит же он, что всегда был плох с женой, а теперь отказывает ей в последнем. Так пойти ли к Бурову за советом? Нет, не пойдет он к нему, не пойдет потому, что ненавидит его так же, как и Дунина. Не станет он ничем делиться с ним.

Так Потап остался один. Знакомства он заводил случайные, без бутылки встречи с этими знакомыми не обходились. А потом начинались и песни. И самой любимой оставалась старая о лихом зарубленном молодце. Брахин пел ее со слезой.

Жена узнает, помолится, поплачет,
Да, отпостившись, за другого пойдет.

Компанию с Брахиным могли водить только те, кто льстил ему. Как он любил рассказывать о прошлом! И сколько хвастовства было в рассказах.

— А теперь кто я? — Он грозно обводил знакомых взглядом, и они знали, что́ он добавит. — Какой я, к черту, мельник, я ворон местного значения! А почему так получилось?

И тут полагалось сказать — получилось так потому, что не оценили должным образом заслуги Потапа Сергеевича Брахина.

— Ну, то-то…

Однажды к нему постучался человек, о котором Брахин уже забыл. Старое встало на пороге — семнадцатый, шестнадцатый год.

— Это ты? Козловский? — Брахин был поражен. — Своей собственной персоной?

Да, это был Козловский, не неряха, каким его помнили, а солидный на вид человек.

— Ты что же, исповедаться приехал? — Брахин смотрел на гостя насмешливо, но в насмешливости было превосходство, а не злость. — Был в тебе не наш дух, был душок. А теперь как? Давай начистоту. От меня фальшь не скроешь.

— Я многое передумал, — уверял Козловский.

— Да уж если бы не передумал, то не разыскал бы меня, старика. Ладно, удостоверю, что в шестнадцатом году ты тянулся к нам. А за семнадцатый тебе шею намяли, а? Ну, на пользу.

Спустя несколько дней Козловский появился в Москве у Башкирцева. Его приход был неожиданным.

— Не узнаете? — спросил он в прихожей Елизавету Петровну.

— Нет, отчего же, узнала. Не так много лет прошло. — Елизавета Петровна подавила улыбку.

Лет, верно, прошло не так уж много, и она видела Козловского, правда, не такого, как сейчас, а того, кто вовсю нажимал на педали велосипеда, чтобы поскорей уехать от Анисимовны, срамившей его на людях.

Ведь только на прошлой неделе Анисимовна была в гостях у нее, милая и немного забавная Анисимовна. Нет-нет да и собьется на старую, привычную ошибку и скажет: «Башкирчев».

— Вы к Андрею Иванычу?

— Да, да… — Он не мог преодолеть смущения, а видел, что у этой женщины в глазах прячется улыбка. Что же она вспомнила о нем?

Башкирцев и виду не показал, что удивлен приходом Козловского.

— Процесс эсеров, моих бывших товарищей по партии, заставил меня на многое поглядеть другими глазами.

Башкирцев молчал. А Козловский думал, что он будет задавать ему вопросы, — так было бы проще.

— Сколько этот процесс вскрыл… много всего.

И вот вопрос Башкирцева, вопрос в двух словах, но трудный:

— Много чего?

— Ошибочного. Заблуждений, роковых заблуждений.

— Подлого много вскрыл, преступлений.

— Да, и это.

— Не «и это». А это основное. Ваш центральный комитет послал Каплан стрелять в Ленина, а потом отрекся от нее. Почему отрекся? Потому, что выстрел принес совсем не то, что вы ожидали.

— Я ничего не ожидал, — Козловский привстал в испуге, — я был слеп.

— Почему вы просите рекомендацию в партию?

— Для того чтобы делать одно дело с нею. — Это Козловский повторял уже несколько раз.

— Почему вы обращаетесь за рекомендацией ко мне?

— Вы играли видную роль в Устьеве в семнадцатом году. Простите, не так выразился. Вы вели большую работу и, вероятно, помните меня.