Сыновья идут дальше

— С пекарней затянули потому, что на другом участке перегнули. Пойми, если бы у нас не было перегибов, стало бы вдвое меньше работы. Нечего было бы разгибать.

— Это брось, Грибков, шутками не играй с нами. Когда с пекарней кончите?

Ох, и неуступчивы же устьевцы! И робеет Грибков. Вечерами он в кабинете Любикова. Любиков неизменен. Он лежит на клеенчатом диване и посмеивается над страхами Грибкова.

— Не паникуй, Осип. Вывезешь. Знаешь, какая нынче разница между пессимистом и оптимистом? Пессимист хнычет: ой, плохо, хуже быть не может. А оптимист не теряет бодрость: ничего, ничего, еще может быть хуже. Ха-ха-ха-ха-а!

— М-му, пых-пых!

Но теперь это все чаще и чаще говорило не о тяжелых раздумьях — о полном бездумье растерявшегося человека. И зачем он попал в Устьево?

4. Строгое напоминание

Буров старался не предаваться воспоминаниям. В них он видел признак душевной слабости. И все-таки они упорно вставали перед ним. Не то что каждый цех, а каждый угол в поселке рассказывал ему о прошлом. И не мог он не подумать о том, что было пережито, когда вошел в помещение партийного коллектива. Он едва справился с горячим волнением, которое вдруг поднялось в нем. Здесь суровый на вид Федя Воробьев, примостившись у входа, наносил на кумач слова боевого лозунга. Вот за этот самый длинный стол присел Бондарев, который нерешительно спрашивал о том, платить ли теперь поставщику по старым долгам. Убрали низкий помост, на котором Андрей Башкирцев глуховатым голосом читал лекции. А разве можно было не вспомнить Филиппа Дунина, смешливого, быстро находившего острое слово, всегда оживленного? А комитетских детей? А тревожные дни в июле, когда летели камни с улицы? А ночи в сентябре, когда сюда тайком свозили оружие и красногвардейцы бессменно дежурили у входа? А сторожиху Анисимовну?

Но вот она сама идет навстречу Родиону. И так же, как другие, она с затаенной печалью всматривается в его лицо.

— Вот опять мы тут с тобой, Родион Степаныч, — говорит она. — Садись. Может, чаем напоить? Я это живо.

Родион почувствовал, что у него слабеют ноги.

— Ты зачем пришел-то?

— К Любикову.

Любиков, пробегая через комнату, развел руками, крикнул:

— Через минутку освобожусь, Родион Степаныч. Весь к вашим услугам буду.

Анисимовна проводила его особым, как показалось Родиону, критическим взглядом.

— Опять я при комитете, Родион Степаныч. Детского-то дома нет. Ребята подросли, распределили их по другим местам. Вот и пришла сюда. Одна я с Колькой. Ну, ребята еще пишут мне.

Сквозь приоткрытую дверь доносился веселый голос Любикова:

— Вот и накручивай хвосты. Что? Говорю, что с трубами осрамились, так теперь хвосты накручивать будем. То-то.

Приглаживая волосы, он показался на пороге.

— Прошу, Родион Степаныч.

Когда Буров сел, он спросил все тем же веселым голосом:

— Слыхали, как завод осрамился? Две платформы труб из Баку назад прислали. Сплошной брак, задал им жару.

Он долго говорил о том, что на заводе развал, что его послали подтянуть устьевцев.

— Костьми лягу, подохну, а выправлю, — повторял он.

Но Родиону слышалась в его словах наигранная бодрость, будто Любиков сам не верил в то, что говорил. А Любиков продолжал с жаром:

— Сложное время, ох, до чего же колючее, на каждом шагу за штаны хватает. Куда оно приведет? Как говорится, один аллах ведает. Чехарда уродств, народ совершенно шалеет от них.

— Вот этого не замечал.

— Чего не замечали? — Любиков посмотрел так, словно его остановили на бегу.

— Что народ совершенно шалеет. Тут кто-то другой шалеет.

— Слышали мы это! — Любиков махнул рукой.

— И мы уже слышали насчет того, что, дескать, неизвестно, к чему придем. Эх, Любиков, мы такое часто слышали в старые годы, а все-таки шли и пришли!

— Ну, уж такого проклятого времени и представить нельзя было в старые годы. Давно вы рабочим городом не дышали, Родион Степаныч, вот и не замечаете многого.

Буров подавил в себе чувство обиды.

— Вот что, Любиков, не нравится мне здесь многое. Не то, что ты о народе говорил. Я тебе в этом не верю. А вот людей вы не тех ставите. Скажем, Грибкова…

— Не я его поставил.

Буров внимательно посмотрел на Любикова — до чего же просто он лжет. Вероятно, и в большом солжет так же непринужденно.

— И сам ты мне не нравишься.

Любиков недоуменно улыбнулся.

— Я ваш ученик, Родион Степаныч. С семнадцатого года!

— Не знаю, годился ли я в учителя, я только больших успехов твоих не видел.

— Родион Степаныч, я и теперь готов учиться у вас.

— Нет, не верю я тебе.

Буров снял очки и занялся черной ниткой, которая скрепляла оправу. Нитка часто разматывалась, а на новую оправу все не хватало денег. И стол, и комната, и Любиков — все заволоклось легким туманом. В последнее время у Родиона ухудшилось зрение. Любиков смотрел на него, подперев подбородок рукой. Он, как и другие, видел, что Родион сдал здоровьем, что, пожалуй, долго не проживет, но все-таки сохранялась в нем та сила, которой все поражались раньше. И Любиков притих и сжался, словно этот человек пришел его судить.