Сыновья идут дальше

Был человек, перед которым Любиков не боялся открываться. Часто по вечерам к нему приходил Малинов, приемщик из трубного цеха. Это был парень лет двадцати, длинный, узкогрудый, в черном, аккуратно вычищенном пиджаке, в косоворотке, подпоясанной витым шелковым, с низко спускавшимися кистями поясом. Был он неторопливый в движениях и такой высокий, что чуть сгибался на ходьбе. Длинный черный пиджак, глухая косоворотка с воротником под самый подбородок как-то выделяли его среди окружающих. Он казался замкнутым, недоступным для других.

Малинов приходил, садился на диван, вытягивал длинные ноги, накручивал на палец кисть шелкового пояса и пристально смотрел на Любикова серыми глазами, в которых угадывались и воля, и злость, склонял набок голову с тщательнейшим, в нитку, пробором в густых волосах цвета вороньего крыла, водил крупным носом и фамильярно спрашивал:

— Опять скуксился, уважаемый руководитель?

Ему было известно, о чем по вечерам наедине с собой тревожно раздумывал Любиков.

— Убери жерди, — грубо отвечал Любиков, — мешают. Через всю комнату протянул.

Он с шумом поднимался, расправлял сильные плечи и начинал ходить из угла в угол.

— Да, нехорошо, Мишка. Помнишь, у Гоголя Селифан, когда вывалил Чичикова из коляски, говорит: «Время темное, нехорошее время».

— Тебя еще не вывалили.

— Ох, черт ты, Мишенька. Ты штопором в душу входишь.

— Зря, руководитель, растравляешься.

— Зря? А вот ты в цехе. Стоишь у самых низов. Слушаешь, о чем говорят?

— Вообще или как?

— Что касается вообще, то не знаю, неинтересно.

— Ну… вообще.

Любиков остановился и в упор посмотрел на Малинова.

— А обо мне что говорят?

— Не все ли равно? Им что ни поп, то батька.

— Ну, ты уж… такие слова держи подальше.

— Знаю, знаю. — Малинов постегивал кистями по пуфу.

— В лоб берешь, Мишка. Упрощаешь. Старых попов-то все-таки сбросили.

— Ну, я в семнадцатом году в приходскую бегал. Не знаю, как это получилось, что сбросили. Я тогда еще не был политграмотным, — лениво откликался Малинов.

Это словечко придумал он.

— Вспомни, как тебя за золотую роту протирали.

— Золотая рота что? Трепотня. «Эх, раз, что ли…»

— Однако не забыли.

— Это ты верно, руководитель. Им только кончик покажи — уцепятся.

— А ведь это, Мишка, кончик твоего подленького естества.

— Чего-чего? — с интересом спрашивал Малинов. — Чего кончик?

— Непробиваемый ты, Мишка. Ну как ты в цехе держишься? Как к тебе народ относится?

— Прямо-таки обожают.

Малинов знал, что его не любят в цехе. Его немного побаивались, держался он подчас грубо и резко. Называли его «Мишенькой», как бы насмешливо подчеркивая то, что спорить с ним опасно, — обругает молодой приемщик и при всех поднимет на смех.

— Ну, Мишенька, принимай, — звали его из конторки.

Малинов выходил, но не в пиджаке, а в аккуратной широкой спецовке, которая несколько скрадывала его долговязость, осматривал лежавшие на песке готовые, остывшие трубы, постукивая по ним молоточком.

Если находил брак, бросал через плечо:

— Убирай барахло, старинушка.

Потом он возвращался в конторку и, если было свободное время, углублялся в книгу.

— О чем читаешь, Мишенька? — спрашивали его.

— О Генри Форде. Слыхал такое слово «Ривер-Рудж»?

Он любил необычные названия.

— Что это такое, Мишенька?

— А такая речка Казанка, только не селезень на ней плавает, как у нас, а Форд тракторный завод там поставил. У нас две такие машины в голодный год копались, керосином воняли, помнишь? И теперь, слыхать, «Большевик» по пять штук в год выпускает. Кишки рвут на этом деле. А на Ривер-Рудж спокойненько сотни каждый день, и без всяких совещаний.

— Не много ли?

— Смотри, написано.

Он показывал картинки:

— Вот, видишь, фордовский слесарь домой в автомобиле катит. А это его дом, его мадам. Хотел бы такую мадам, старинушка? Не по чину тебе.

Порою старики все-таки не выдерживали его язвительности, его грубости.

И словно спрашивали сами себя:

— Как бы ты раньше с таким характером прожил?

— На весь свет ты злой, Мишенька, — говорили они ему. — Должно, и себя-то любишь разве по воскресеньям.

— Умный никогда не пропадал.

— Умный, если он и честный был, обязательно пропадал. Знаю, как ты прожил бы. Пролез бы в указатели, в мастера, не человек был бы, а живоглот. Ох, вывезли бы мы тебя на тачке, с песней, под гармошку, и рожей в канаву.

— Значит, спасла меня революция, старинушка.

— Да и нас спасла от такого мастера. Не по-партийному говоришь, Мишенька.

— В партию не ты меня принимал, не твое беспорточное дело.

— Ой, Мишенька, беспременно сорвешься ты.

— Ладно, за своим барахлом смотри! Я посмотрю — хуже будет.

Они словно напророчили ему. Когда обнаружилась история с бракованными трубами, созвали совещание. Выдержка изменила Малинову. Он ругал всех, кого видел перед собой, и ругал не просто, а с неистовой злобой.

— Теперь легко винить приемщика! Над приемщиком целая египетская пирамида, — сыпал он скороговоркой, — мы внизу, нас не видят, не знают, чем мы живем.