Сыновья идут дальше

Да, восставших. Он имел право сказать это. Ничем другим, кроме как восстанием, не могло окончиться то, что происходило теперь на Устьевском заводе, на других больших заводах — всюду, где во весь рост поднимался русский рабочий человек.

Старички и молодые повскакали с мест. Хлопали в заскорузлые ладони, бежали к столу, окружили Дунина. А тот, кто удивленно бил шапкой по колену, сказал:

— Молодцом, Филипп. Рассчитал начальника, а то все нас да нас… выгоняли.

Это был Чебаков.

Вызвали с завода автомобиль. Усадили генерала.

— Господин Дунин! — позвал Сербиянинов. — Семью не обижайте…

Дунин сначала молча посмотрел на него, а потом ответил:

— Да уж обойдемся лучше, чем при вас… с нашими семьями.

И, досадуя на себя за эти неожиданные слова, сухо добавил:

— Трогай! Не задерживайся.

Но Сербиянинов протянул к нему руку.

— Что еще?

— Конфиденциально, господин Дунин.

— Что такое? — Дунин не знал этого слова.

— Просьба у меня.

Сербиянинов изложил ее тихо, Дунин пожал плечами.

— Об этом можно было и громко. Ну ладно.

Сербиянинова повезли в столицу, в Таврический дворец. Через час машина пробиралась Шпалерной улицей. По дороге пристали двое солдат. Они легли на крылья автомобиля, вытянув вперед винтовки. Это часто можно было видеть в столице в те дни. Никто не звал этих солдат. Они, бросившие казарму, являлись сами собой и, увидев машину, которая шла по заданию новой временной власти, предлагали себя в конвоиры. Если их брали, то они ложились с винтовками на крылья автомобиля.

На Шпалерной улице было не протолкнуться. На тротуаре, на трамвайных путях стояли толпы. Шофер не снимал руку с резиновой груши, но машина медленно подвигалась вперед, поминутно тормозя. Наконец шофер сказал, обернувшись к Воробьеву:

— Дальше не проехать. Стеной стоят.

Воробьев подумал с минуту.

— Жди здесь.

Он вынул наган и предложил Сербиянинову выйти.

— Бежать не надейтесь, — хмуро напомнил он.

— Да что вы! Что вы! — Сербиянинов махнул рукой. — Куда бежать?

Теперь пригодились приставшие к машине неизвестно для чего солдаты. С этим конвоем Дунин повел начальника завода от ворот по дорожке, обсаженной низкорослыми пихтами. Огромный Екатерининский зал и переходы были забиты людьми.

— Пусти, пусти, товарищи, арестованного надо сдать, — говорил Федор Воробьев.

Люди медленно расступались, образуя узкий коридор. Сербиянинов не оглядывался на них. Но тысячи глаз глядели на него.

— Какого арестованного? Министра?

— Где взяли?

— Покажи-ка нам министра!

— Пропустите!

— Нет, постой.

— Какого там министра! Генерала, начальника завода Устьевского ведем.

— А-а… Ну, веди, веди заводского генерала.

Сербиянинову слышалось добродушие в этом возгласе.

Теперь можно было осмотреться вокруг. Так вот он какой, Таврический дворец! Сербиянинов никогда здесь не бывал. Зажжены все люстры, и колонны увиты кумачом. Ну можно ли было раньше представить себе такое. Ведь здесь бывал в особо торжественные дни царь.

А что, если бы царь не поссорился с Думой, приехал бы запросто в Таврический дворец и поговорил с депутатами, уступил бы в очень важном, может быть, и обошлось бы? Сербиянинов огляделся вокруг, вздохнул и решил, что нет, не обошлось бы. Столько, оказывается, народа ждало таких дней, что мирно уладить все это было бы невозможно. В какой-нибудь час восставшие завладели дворцом. Солдаты отказались пойти против них, и все рухнуло.

Рабочие — такие же, как у него на Устьевском, — солдаты, студенты, девицы. И опять удивило генерала, что рабочие одеты по-праздничному, — не жалеют для таких дней. Уж он-то знал, как берегут рабочие добротную одежду. Никакой силой их теперь отсюда не выгнать. Двое протягивают веревку между колоннами и прикрепляют к ней полотнище. И здешний служитель, одетый в куртку, обшитую серебряными галунами, помогает им.

Вдруг Дунина, конвоиров, Сербиянинова с силой оттеснили в сторону. Послышался пронзительный крик, перекрывший глухой и грозный шум.

— Не трогайте его! Не прикасайтесь! Он арестован… В руки закона отдать! В руки закона! Товарищи, не оскверняйте себя насилием.

Кричал студент в очках. Рядом с ним стоял человек высокого роста, в черном пальто, очень бледный, с блуждающими глазами, с трясущейся челюстью — министр внутренних дел, самый ненавистный из всех царских министров.

— Насилие? — послышался чей-то голос. — А то, что он городовиков за пулеметы сажал? Это как? Насилие? Или мирный поступок?

Голос был четкий, спокойный. Глухой шум сменился смехом, но недобрым.

Студент повторял одно и то же:

— В руки закона! В руки закона! Не унижайте себя расправой. Он сам отдался в руки закона.

Студент беспорядочно размахивал огромным револьвером, отнятым у городового, и было видно, что впервые он держит оружие.

— Сам отдался? — повторил Воробьев, пристально посмотрев на студента. — Для него это спокойней, чем дома сидеть. Из дома могли и на фонарь потащить.

Студент удивленно вскинул бровями — такая мысль для него, видимо, была новой.

У дверей в коридор пришлось задержаться. Воробьев взглянул на столик и оживился.

— Родион Степаныч! Здесь?