Сыновья идут дальше

Рыжий мастер Блинов, яростный помощник Сигова, прятался в укромных углах цеха. Одного он хотел — выиграть время. Авось остынут после Сигова. Блинов сидел согнувшись за огромным ларем, в который сбрасывали негодные инструменты, и мелко крестился. Вот так здесь в феврале мелкой дрожью било одинокого штрейха, над которым издевался Блинов. Теперь он сам замирал от ужаса. До обеда с ним говорили спокойно, но от этого становилось еще страшнее. А когда вернулись с обеда, Блинова будто и не заметили. Он ободрился. Что Сигов! Сигов офицерские погоны носил, шашкой замахнулся. Блинов ходил по пролетам и пытался шутить. А когда смена подошла к концу, Блинов вдруг понял, что надо было бежать отсюда не оглядываясь.

— Блинов, теперь твой черед. Что с ним делать, ребята? Тачку? Да что мы, рысаки, что ли, чтобы всех катать? Иди сюда, Блинов.

Его поволокли в другой конец цеха. У стены стоял огромный бак с машинным маслом.

— Лезь, Блинов, в купель.

Каким-то особым, почти животным чутьем Блинов догадался, что останется жив, и покорно шагнул к баку.

— На евоные грехи такой купели мало. Да не в масле, а в чистом спирту. Смывать надо с себя подлость.

Блинов перекрестился и шагнул к баку.

— Одежду сними. Одежда не виновата. Подлости на тебе, а не на ней.

— И подштанники сними.

Блинов быстро скинул сапоги, одежду и голый, с серебряным крестом на шее, полез в бак.

— Во Иордане крещашуся… — запел кто-то.

Церковную службу на казенном заводе знали хорошо.

Тепловатое масло доходило Блинову до шеи. Ногами он чувствовал дно. Но мастер барахтался, чтоб рассмешить или разжалобить людей.

— А ты мыряй! — крикнул очутившийся в цехе деревенский парень. — Мыряй с головой. Мы мельника нашего у плотины купали за обвес…

Блинов согнул колени и на мгновение погрузил голову в масло, не забыв закрыть нос и уши. Поднял голову, с рыжих усов стекало тяжелое масло.

— Чисто тюлень. Гладкий, и усы торчат. Тюлень ученый. Его бы в цирк.

— Мыряй! — в восторге кричал парень. — Еще мыряй!

— Хватит. Распотешились! Вылазь, Блинов.

— Чего там распотешились! Поучили малость.

— Машинным маслом не учат. Вылазь.

Подоспели из заводского комитета.

Кто-то принес Блинову сухой пакли обтереться.

— С маслом что делать? Нельзя его теперь в дело пустить.

— Это почему же?

— А в нем блиновская подлость осталась. Заест ею станки.

Блинов кланялся и говорил:

— Спасибо, ребята, что поучили. Без этого весь век слепой прожил бы.

— Ты не ластись. Не кошенок.

— Знал, что делал.

В другом цехе чинили в это время допрос мастеру Шевчуку. Вины на нем было меньше, чем на Блинове, да и отвечать мог лучше, веселей.

— Литки ведь брал? У каждого брал?

Литками называли угощения, которые ставили мастеру перед приемом на работу или по случаю прибавки.

— Брал, — соглашался Шевчук. — Было это…

— Почему было? Совесть на гвоздок повесил?

— Почему я брал? — отвечал Шевчук. — Думал, мир не на трех, а на четырех китах стоит. Три кита — обыкновенные, четвертый — литки. Кто не брал в заводе литков? Найди такого мастера.

— Андреев не брал. Мы его уважаем.

Но Андреев был один такой мастер во всем заводе.

— Дурость моя. Плюнуть при царе на литки — и меня бы вы уважали. Только литки за мной и водились.

— Теперь живи без уваженья.

Шевчук шумно вздыхал.

Припомнили ему, как он показывал свиное ухо татарам-каталям. Один из них вышел вперед и кричал:

— Если я татарин, то ты можешь так, а? Можешь?

Припомнили, что Шевчук обидно дразнил Хайкевича, единственного в цехе еврея-рабочего. Евреев на завод не принимали.

— Только раз и было. Я не против евреев. У меня, если хотите знать, брат у евреев служит. Артельщик, значит, он. Как артельщик, говорит, — лучше нет, чем с евреями работать.

Подошел Хайкевич.

— Я не сержусь на него, ребята. Темный он человек.

— Это твое дело — сердиться или нет. А мы за все спросим. Темные тоже разные бывают.

— Не быть ему мастером.

— К станку его!

Шевчук кланялся и также благодарил за учение.

Многие думали, что на этом и обойдется. Даже три большевика, избранные в заводский комитет, не подавали голоса. Буров поторопился вызвать их в комитет.

— Что же получается, друзья? Пять человек выгнали, и баста. Тут сволочь подбирали, как хороший помещик собачью свору. Народ видит эту сволочь, кто умом, кто нутром. Но может такое начаться, что не только подлецы пострадают.

Он был встревожен и словно знал заранее, что́ будет. На другой же день в мартеновской едва не бросили в печь инженера Дудника. Дудника давно ненавидели. Это был злобный человек и кокаинист. Иногда он, «занюхавшись», в одном белье прибегал в цех, осыпал всех отвратительной бранью, бывало, и дрался. Но в тот же день какие-то хулиганы тяжело оскорбили другого инженера, который уж никак не был сволочью.

В поселке толпа нашла сахар, спрятанный в подвале у лавочника Протасова. Протасова били. Ему повесили на шею картонный лист: «Я — спекулянт и мародер» — и так водили по улице. Его заставляли кричать: «Я спрятал сто пудов сахару». Довели до Горбатого моста и хотели сбросить в черную полынью. Отбивать Протасова пришлось красногвардейцам. Из толпы кричали: