Сыновья идут дальше

— Алексей Семеныч, теперь России нужно совсем другое, не то, что было у вас.

— Нет, вы меня не убедили, молодой товарищ. Я сам рабочий. Слышали про Устьевский завод? Возле Питера. По дороге на Москву.

— Как же. Из вагона виден.

— Мне ли не знать рабочей доли! У нас есть рабочие. Но когда вы выдвигаете понятие рабочего класса, да еще какого-то особого, пролетариата, то я скажу, что это нагромождение. В этом отношении мы не Запад. Сие давно доказано.

— Нет, доказано противоположное.

Нетемнеющая, олекминская летняя ночь смотрела в узкое окошко избы, защищенное от мошкары плотной сеткой, а они все спорили, хозяин и гость. Берг слабел в этом споре. Гость пересказывал ему содержание книги, которая была написана в год коронации царя в столичной тюрьме молодым революционером. Берг слушал без всякого интереса.

— Капитализм в России? Да его нет, как нет и класса пролетариев, — бездумно повторял он.

— Так кто же он, по-вашему, русский рабочий?

— Представитель деревни в городе.

— Все-таки прочтите эту книгу, — говорил гость, прощаясь.

— Нет уж, увольте. Я на ином воспитан, на жизни, а не на умствованиях ваших марксистов.

Если бы Степан Халтурин дожил до свержения последнего царя, он пошел бы по дороге, указанной молодым Лениным. Берг дожил, но сидит за одним юбилейным столом с устьевской знатью.

Вечер открыл Козловский. Волнуясь, он становится косноязычным и часто мигает белесыми ресницами.

— Наша партия — наследница «Народной воли», и мы, наследники, низко кланяемся дорогому учителю Алексею Семеновичу Бергу, старому устьевцу, славному создателю и хранителю революционных традиций.

Оркестр пожарной команды грянул туш. В зале становилось жарко. Прутковская вынула из сумочки веер. Берг сочувственно ей улыбнулся. А Козловский все говорил и говорил. В конце своей речи он перешел к вопросу о земле. Об этом нельзя было не говорить в Устьеве.

— Только на демократических началах мы можем решить земельный вопрос, и он будет решен, но не захватом, не односторонним актом. Я не во всем согласен с Толстым. Но Нехлюдов говорил правильно. Грабежи, произвол, от кого бы они ни исходили, никогда не помогали прогрессу. Помните, что Нехлюдов говорил крестьянам в саду?

Нехлюдова Козловский поминал теперь часто.

Передохнув, Козловский продолжал. Ему хотелось сказать еще очень многое.

— Что такое ныне наша партия? Это проводник демократического процесса в обществе. Что такое история? Наш учитель Лавров говорил, что важны мысли знаменосца.

При этих словах Чебаков покрутил головой. «Ох, и знаменосец же ты…» — невесело подумал он, поглядев на Козловского.

— Я, товарищи, — поднялся Берг, — оратором никогда не был. Кто меня знал раньше, тот это подтвердит.

Да, старички помнят, что Якут всегда говорил мало, но веско. Теперь Берг разговорился.

— Пришла пора великой справедливости. Спасибо за поклон. Мы, старики, несли на своих плечах…

И слышат старички только то, что он говорил в прошлом веке. Нет у него новых слов. Думать, что ли, перестал? Кабы это год назад говорил, при царе… Нет, и год назад не ново было. Вот тогда, на другом берегу полукруглого канала, тридцать лет тому назад, оно подходило. Вот тогда, после чтения книжки «Хитрая механика», Чебаков вскочил и поднял руки к небу: «Братцы, да это же… это же…» Так его обожгли те слова.

А теперь этого мало, совсем мало. Сыновья говорят о контроле над начальством. А война? А десять миллионов людей в окопах? И каждый день из всех городов везут на фронт маршевые роты. Для чего людей убивают? Почему об этом не сказал Якут?

Когда Козловский говорил о земле, один из старичков не выдержал:

— Значит, землю мужику дадут, когда он по-французски, что ли, выучится?

Козловский не ответил. А Якут строго посмотрел в ту сторону, откуда донесся возглас.

И зачем Якут прослезился? И зачем он запел: «Дин-дон, дин-дон, слышен звон кандальный…»

Для пятого года это еще годилось.

Так и не удалось в тот вечер говорить с Бергом. Он устал, пожал старикам руки и ушел спать. А когда расходились, Чебаков задумчиво сказал на улице соседу:

— Не такой Якут стал.

— Может, это наперво только. С дороги. Оркестр. Речи. Голову закружили. Очухается потом. Очумел он малость.

Но Чебаков с сомнением покачал головой.

6. Пасхалов и перемены жизни

Он часто развивал свою любимую мысль:

— Коли в газетах о нас пишут или судят, покуда ты не расстрига, то перед именем ставят маленькое «о» да точку. Скажем про меня — отец Александр. А народ говорит о нас попросту — поп да поп. Ученые утверждают, что слово это происходит от греческого «папас». Похоже, что правда. А «папас», как помню я еще из семинарского словаря, означает: «первые лепетанья дитяти, когда оно ласкается к отцу». Ласканье к нам у народа-дитяти прошло, ох, прошло. Давно замечалось мною — идешь в рясе по улице, и народ тебе вослед такое лепетанье пошлет, что хоть в подворотню сворачивай.