Сыновья идут дальше

— Чего ж вы? На попятный? Чью шкуру спасаете?

— Судить. Судить его будем.

— Уйдет от суда. Не давай уйти!

Пришлось тут же возле Горбатого моста устроить народный суд. В свидетели позвали старого служащего городской управы.

Он удостоверил, что сахар был получен Протасовым по твердым ценам, что лавочник должен был продавать его с небольшой накидкой.

— Так? — грозно спросили Протасова.

Он тоскливо посмотрел в сторону канала и замотал головой.

— Всего тридцать пудов было по твердым ценам.

Суда все требовали самого справедливого и потому строго спросили у служащего управы:

— Тридцать пудов было? Так? Зачем прибавляешь?

Тот, побледнев, повторял:

— Сто пудов было, сто пудов.

Он встретился взглядом с Протасовым и тотчас отвел глаза. Это заметили.

— Почему не глядишь ему в глаза?

— Могу… Пожалуйста…

Протасов опустил голову. Он не сказал о том, что этот служащий получил от него мешок сахара.

Протасова приговорили к вечному изгнанию из Устьева. Ночью лавочника отвезли в Царское Село. Красногвардейцы ссадили его у ворот.

— Дальше сам пойдешь.

Лавочник приподнял картуз и заковылял, держа в руках ковровый чемоданчик с бельем и едой.

Когда судилище кончилось, Буров видел, как к Горбатому мосту поскакал верхом Дружкин. Сидел он на лошади криво, только-только держался.

— Куда летишь, кавалерия? — крикнул ему Буров. — Поздно — там уже разобрались, начальник.

— А вот я уж и не начальник, — растерянно ответил Дружкин. — Новый будет.

И он крикнул что-то еще, чего Буров не разобрал.

После всех этих событий три большевика из заводского комитета и близкие им товарищи ходили по цехам. Они записывали самых ненавистных заводу людей.

Список понесли к новому начальнику завода. Березовский понял, что возражать не приходится. В длинном списке были знакомые Березовскому люди. Одно имя было такое, что Березовский поморщился. Нет, не самое это имя… И не самый этот человек, а его жена. Милая женщина, не скоро ее забудешь. Что она скажет теперь о нем, новом начальнике?

Березовский, подавив вздох, написал в верхнем углу листа: «Согласен».

Может быть, выдать этим тридцати пяти из особых сумм, хотя бы офицерам? Нет, и это не удастся. Заводский комитет не утвердит. Одно только и мог сделать Березовский — в формулярах было отмечено, что каждый из тридцати пяти увольняется по собственному желанию. О формулярах в заводском комитете забыли.

4. Две встречи

Шли со станции нагруженные вещами. Молодая миловидная женщина несла ребенка. Ребенок спокойно спал, всю дорогу. Отец ребенка только начинал приближаться к средним годам. Но глубоко сидевшие очки, серьезные глаза делали его старше. Это шли со станции в комитет на Царскосельскую муж и жена Башкирцевы.

Полгода назад монтер Андрей Иванович Башкирцев был арестован в поселке. Его выпустили. Но в Устьеве ему больше нельзя было показаться. Он работал в столице и держал связь с заводом. Башкирцев устраивал Дунина на работу, выводил химическим составом злосчастную пятерку[3] с паспорта Дунина, доставал для завода листовки из подпольного петроградского комитета.

Товарищи встретили Башкирцевых на станции. Буров нес корзинку с одеждой и с бельем. Дунин — тюк с книгами. В тюке был «Капитал», переплетенный домашними средствами, подчеркнутый во многих местах, с пометками, сделанными в разных городах ссылки и эмиграции; Владимир Ильин, «Экономические этюды и статьи», — книга с пометками не только самого Башкирцева, но и участников подпольных кружков, которыми он руководил; Пушкин в дешевом издании (на обложке Руслан на вздыбленном коне возле мертвой головы) и «Без семьи» Гектора Мало — книга, очень любимая Елизаветой Петровной Башкирцевой.

Екатерина Ивановна Бурова несла детскую ванну. Волчок нес две кастрюли и керосинку. Он хмурился. Казалось ему, что больно уж тут неуютно в посаде для молодой, красивой, образованной женщины. Куда ни оглянись — косые заборы, почерневшие дома и доски под ногами прогибаются. Через каждые два шага он говорил, как бы прося извинить его:

— Грязно тут… Грязно у нас. Всюду копоть осела. Да и под ногами всюду глина.

А молодая женщина понимала причину этого беспокойства и улыбалась.

Когда уходили со станции, на перроне играл духовой оркестр пожарной команды.

Козловский торопливо пробежал мимо, махнул фуражкой и на ходу крикнул:

— Товарищ Буров, приветственное слово не скажете? Хорошо бы.

— Кого приветствовать?

— Как же! Берга, нашего ветерана. Вернулся. Работать здесь будет. Начальником милиции. Берг — народоволец!

По дороге Башкирцева и его товарищей обогнала лакированная коляска. В коляске сидели Берг и Козловский. Увидев Бурова, Козловский что-то сказал Бергу. Тот осанисто снял шляпу. Буров ответил на поклон и поинтересовался:

— Чьи же кони?

Кони были купеческие, сытые. Буров спросил у знакомого ему литейщика Чебакова, который им встретился по пути.

— Хабаровские кони, — подтвердил Чебаков. — И кучер хабаровский.

— Что ж, белесый Бергом все устьевские классы объединять будет?

— В точку, в точку, Родион, — сказал Башкирцев. — Именно в этом его цель.

— Опера, а не партия, — заметил Дунин.