— Эх ты… Ведь казаку-то какие земли давали! Только служи царю. А вот не сложит больше. И пехота не та. Что за пехота! Ничего солдатского в ней нет. Прости господи, бородачи с килами. Поскребыши. Расставили по углам в мастерских. Да разве такой может для порядка стоять? Скалят зубы, закуривают… «Земляк, откеда?» — со злостью передразнил Никаноров.
— Пехоту нынче на соленой рыбе держат, — хозяйственно заметил Егорыч. — На соленой рыбе солдата не выкормишь.
— Этих все одно что на треске, что на убоине держать. Мешки с песком.
Как томительно тянется для начальника завода утро! Сербиянинов встал задолго до света — все равно не спалось. Одолевали мысли, мучительные своей неопределенностью. Почему вдруг так позорно ослабела власть, которой он служил столько лет? Ответа ему не найти.
Кабинет у начальника завода в два света — видны заводские дворы, площадка перед аркой, извилистая улица. Везде пусто. Видел он из окна, как по этой дорожке две недели тому назад забастовщики вывели за ворота тех, кого он оставил в котельных. Он послал навстречу унтера с солдатами, а их в одну минуту оттерли к забору. Котлы остыли. Может быть, надо было стрелять? Нет, не помогло бы. Ничем он не в силах помочь. Хорошо, что он не приказал стрелять.
Сербиянинову кажется, что завод в осаде. И долго ли продлится это? Но надо что-то делать. Он садится к столу и пишет:
«…так как назначаемая из войсковых частей охрана ввиду ее малой надежности меняется почти каждые сутки и потому не сопровождается средствами продовольствия, прошу сделать распоряжение о спешном отпуске заводу для питания охраны следующих продуктов: муки ржаной… ядрицы… сахара… масла подсолнечного… мяса…»
Надо сделать запасы. Он перечел написанное и усмехнулся. Эти слова — «малая надежность охраны» — как-то непроизвольно возникли на бумаге.
А разве не правда? Какая же это охрана?
В мастерских солдаты, поставленные для охраны порядка, открыто говорили, что стрелять ни в устьевцев, ни в путиловцев, если их переведут туда, не станут.
Жандармский ротмистр Люринг доверительно сообщил ему об этом. Сербиянинов, который не поддерживал с ним никаких отношений, презрительно посмотрел на него.
— Мне известно больше, чем вам. Они говорят в мастерских, что поднимут на штыки того, кто отдаст приказ стрелять.
— Ну, это пустая угроза. До этого не дойдет, конечно.
— До чего же все-таки дойдет?
— Все это вызвано продовольственными затруднениями. В дальнейшем волна спадет.
Люринг был противен своей тупостью, самоуверенностью.
— Почему же спадет?
— Потому что, ваше превосходительство, нет такой политической силы, которая возглавит эти волнения, а без этой силы всякий бунт обречен. Могу вам доверительно сообщить, ваше превосходительство…
— Можете не сообщать.
Но Люринг, белесый, приглаженный, был так увлечен своими словами, что не слышал обидного замечания.
— Все действительно опасные деятели подполья либо в эмиграции, либо в тюрьме и в ссылке. В последнее время произведены большие изъятия…
— Извините, не могу больше уделить вам ни минуты.
Он не верил Люрингу, не верил тому, что снова установится покой, что забастовщики вернутся на работу. Где-нибудь в глухой провинции исправник пошлет в тюрьму приезжего из столицы, который, появившись там в последний день февраля, расскажет о волнениях в Петрограде, о том, что войска переходят на сторону восставших. Такой исправник не умнее Люринга. А здесь он, Сербиянинов, уже за месяц видел, что приближается неотвратимое, видел и не мог найти выхода. Оставалось только сидеть в служебном кабинете, рядом с бронзовым бюстом генерала Вильсона. Оставалось только писать секретные донесения в столицу. Вот очередное, такое же бесполезное, как и все предыдущие.
Сербиянинов сам и запечатывает конверт ввиду полной секретности донесения.
Стрелка приближается к своей минуте. Махальные подтягиваются. Никаноров снова досадливо сплевывает и начинает маршировать по площадке. Ходит он с преувеличенной важностью. Это издевка над собой, над пошатнувшейся жизнью.
— Теперь пора. Давай господи… хоть и поможет оно, как мертвому кадило.
Сказал и поморщился, страшно стало от своих же слов. Сказал и широко взмахнул рукой.
Мордач на вышке потянул за веревку. И столетний звон, медленный, негромкий, но слышный во всем поселке, поплыл над улицами.