Сыновья идут дальше

И еще и еще появляются в этом доме на Царскосельской улице новые люди. Некоторые приходят нерешительно — только для того, чтобы поговорить о том, что наболело. Иногда задают наивные вопросы («Может ли теперь мастер ругаться?», «Должна ли меня по нынешним временам дочка слушать?», «Христос пострадал за правду или как?», «Нужно ли теперь кормить царя или чтоб он работал?», «Скажу я вам, товарищ Буров, так. Крыша у меня вконец прохудилась. Нужно мне по крайности три тысячи дранки. А он. (Кто он?) Ну, Самохин. Склад Самохина знаете? Он требует дороже, чем при царе. Да еще скалится. Для вас свобода и для меня свобода — сколько хочу, столько и беру. Совсем изубыточил нас…», «А мы, товарищ Буров, пни корчевали — себе на дрова. До войны — пожалуйста, бери, только чтоб чисто после тебя было. А в войну по четвертаку с пня начали брать да потом еще гривенник набавили. Лесничий говорит — это на подарки георгиевским кавалерам. Ну, георгиевские кавалеры подарков, верно, стоят, но почему же с нас брать, а не с богатеев? Ведь мы, окромя пней, других дров и не видим», «Сахару мало, а зачем его на фруктовые воды изводят? Вот вы напишите в газету из комитета»).

Уйдет такой человек и не оставит следа.

Но другие крепко сближались с людьми, которые оживили этот дом. И свое особое место прочно заняла женщина, казавшаяся старше своих лет, которую все стали запросто звать Анисимовной.

Девушкой она работала в Петербурге на фабрике Паля, о которой на окраине была сложена игривая песня: «Идет моя Валя с фабрики Паля, одета как краля…»

На этой самой фабрике она, бывало, разбрасывала у машин листовки. Читать их еще не могла, но листовки знала на слух и в справедливость того, что написано, верила свято.

В посад она приехала с мужем, когда началась война. Муж поступил на завод маляром. В первый же год замужества узнала, что мужу долго не жить. У него открылся тяжелый туберкулез. Ездила в столицу, на Охту, к старухам, что разводят столетник. Она варила столетник с медом, ходила в лес за березовыми почками, звала докторов. Продала все, что было в доме. В столице в зеркальном магазине покупала икру — кто-то сказал, что это помогает. Толстые, румяные приказчики посмеивались, заворачивая осьмушку. И хотелось плюнуть им в рожу.

По весне осталась вдовой. Поп торопился отпеть. Столько у него в войну было панихид, поминаний, девятин да сороковин, что не поспевал. На улице, по дороге к кладбищу, говорили:

— Мужа хоронит, а самой рожать.

Наступило лето. Она ходила в лес по чернику. Закутывала Кольку в нижнюю юбку, клала под дерево. Колька спал, а сама бродила невдалеке, ссыпала ягоды в корзинку, оглядывалась на ребенка.

Когда не стало мужа, опять потянуло к тем людям, от которых на фабрике Паля получала листовки. Узнала, что они собираются в лесу по дороге на соседнюю станцию. Подбила соседку, и та пошла с ней. А когда возвращались, увидели издали конного жандарма. Анисимовна что-то смекнула. Она побежала обратно в лес и сумела предупредить собрание. Люди успели разойтись.

Анисимовна подумала:

«Надо палок наломать, чтоб он чего не подумал».

Она еще на фабрике Паля немного научилась тому, как надо скрывать от этих людей то, что они усиленно ищут. Анисимовна и соседка вышли на дорогу с вязанками хвороста за плечами. У самого посада их нагнал жандарм.

— В лес ходили?

Конь шагом шел рядом.

— А зачем? Хочу знать?

— Видишь, господин унтер, — Анисимовна встряхнула вязанку.

— Коли палки ломают, не то что бабы — мужики устают. А ты как на пляс идешь. Свежая.

— До пляса ли мне, вдове?

— А что в лесу видела?

— Мыша да галку у дороги.

— У меня с тобой не любезность, вдова. Люди в лесу были? Говори, видела их?

— Окромя нас, не видела.

Жандарм не поверил. Он доехал за ними до самой станции. И у станции погрозился:

— Попадись ты мне в другой раз, вдова сахарная. Развяжу язык, с кем ты там палки ломала.

Он стеганул коня, будто ненароком задев женщину плеткой по плечу.

— Псина, зажрался, — ругнулась Анисимовна. — Небось такого на немца не посылают.

Осенью второго года войны ее наняли уборщицей в заводский дом на Царскосельской улице. К концу зимы туда въехали другие хозяева. Дом стал называться комитетом большевиков. Анисимовна пришла к Бурову:

— До вас я тут убирала. Может, и теперь оставите?

Она сразу прижилась в комитете и стала полезным человеком. Задушевно Анисимовна говорила Бурову:

— При господах и не знала я, какая серая. При вас понимаю.

— Это как же получилось? — Бурова заинтересовало ее признание.

— Новые слова говорите. Такие слова — не понять. Враз на голову свалились.

— А у господ какие слова?

— У них? Все пустые. И понимать нечего.

— О чем же говорят они?

— О чем? О портнихах, о танцах, кто с кем блудит. А коли умственность, то ненастоящая.

Настоящей «умственностью» для нее была правда, но не всю правду она понимала. Вот говорит Башкирцев. Это настоящая «умственность», а ей в том и не разобраться. Она начинала стыдиться своей серости. По привычке говорила:

— Башкирчев.