Сыновья идут дальше

Новость грянула как гром. В поселке передавали один другому: «Гильзовую увозят!» — и люди сбегались к цеху. В воздухе висела густая горькая пыль. Разворачивали кирпичный настил, чтобы сдвинуть с места вросшие в землю станки. От корпуса к каналу стояли один за другим тяжеленные ящики. Их подталкивали на катках. Лебедка, поворачиваясь назад, словно присматривалась к станкам, обитым досками, и выбирала. Она накладывала на ящик петлю из троса и, подняв ящик в воздух, опускала его в трюм баржи и снова оборачивалась назад.

Все это казалось устьевцам невероятным, невозможным. Люди долго молчали. На развороченном кирпичном настиле топтался Бондарев. Он недоуменно поглядывал по сторонам и тихо говорил какому-то старику:

— И не узнаешь, где тут мой стоял. Тут стоял. Против двери. Двадцать лет ковырялся тут, а где оно? Будто не было. А как станка добивался! Что я мастеру тогда отдал! Так где он? Прах. Разворотили.

— Из земли взят, в землю уйдешь, — наставительно заметил Никаноров.

Он зачем-то вертелся тут же.

— Пошел к черту, идол. Спрашиваю — где оно? Жил я здесь или не жил?

На канале буксиры так надымили, что черный дым пополз в корпус. Одна баржа уже была нагружена. Буксир рванул вперед, натянулись канаты. Закипела вода под винтом. Буксир заревел. На барже просмоленный дымом ладожский мужичонка уцепился руками за огромное бревно неуклюжего руля. Баржа сдвинулась с места. Дым оседал к самой воде. Вода была уже мутной. В ней плавало все, что осенние ветры смели с полей и с деревьев. Вдали на конце полукруглого канала повис легкий туман. И виден был низкий берег, с которого еще недавно стреляли перелетных гусей. Легкий туман пропустил через себя сначала буксир, за ним — баржу. Они еще были видны с минуту, а потом в прорыв стала стекать жидкая пелена, и туман сомкнулся. И опять лебедка, повизгивая, опустила хобот к очередному ящику.

— Вот и прощай, гильзовая!

— И куда ее везут?

Бондарев без шапки, словно пьяный, спотыкаясь, выбежал из корпуса и налетел на машиниста лебедки.

— Ну куда мой станок поставил? Говори. Двадцать лет, слышишь?

Машинист, смеясь, оттолкнул его.

— На Волгу, говорят, повезли.

— Зачем на Волгу? Здесь, что ли, плохо стоит?

— Сюда немец подходит.

— Утопят цех. Барки старые, а вода по осени тяжелая.

Бондарев не унимался. Он побежал обратно в цех. Корпус был почти пуст. Монтажники возились Под самым потолком, разбирая кран. Завтра и его снимут. На стенах останутся только рельсы, по которым, звеня, плавно двигался кран.

— На моих глазах ставили! — кричал Бондарев. — Двадцать пять лет тому назад.

Его пышные усы смешно обвисли. Теребя их, он спрашивал сам себя:

— Зачем увозят? Зачем увозят?

Никаноров объяснял:

— Под Расею колеса подводят. Везут Расею из городов. Города не кормят ныне. А вот горы железа у Тамбова, у Калуги, еще где…

И он стал развивать свою неуемную мысль. Но его не слушали.

— То царского дядьку в цари прочил, то железо в горы складать.

— Прочил. Говорил — без такого человека пропадете. Вот и подводят под Расею колеса.

— Прочил? А в канал не хочешь?

Никаноров на всякий случай отошел от берега, но спокойно и убежденно продолжал:

— Говорил вам — не устоите…

На станции часто и пронзительно посвистывал маневровый паровоз. И от этого становилось еще тревожнее. Появился прибежавший на шум оборванный, пьяный Монастырев, презираемый всеми человек. В феврале он, как штрейкбрехер, копошился в цехе, а теперь слонялся без дела. Монастырев мутными глазами посмотрел на Никанорова.

— Говоришь, колеса под всю Расею подводят?

— Проходи. — И Никаноров не хотел с ним знаться на людях.

Монастырев затянул, приплясывая, сиплым голосом: «Мать Расея, мать Расея, мать расейская страна».

Этого уже никто не смог стерпеть.

— Гони его, сукиного сына.

— В канал его!

И Монастырева вытолкали за ворота.

Бондарев все бегал из цеха к лебедке и обратно.

— И чего мечешься? — урезонивал Никаноров. — Не горит.

— Горит! Жизнь горит! — кричал Бондарев и, обернувшись к молчаливой толпе, затряс руками. — Зачем отдавали?

Ему не ответили.

Было тяжело подумать, что сразу одним цехом стало меньше в заводе. Двести лет завод заполнял эти берега вдоль каналов, рос беспорядочно, но рос. И вдруг увозят большой цех. К этому не могли привыкнуть.

— Чего же комитет смотрит? — громко спросил кто-то.

Вопрос был сразу обращен к заводскому комитету, в который выбрали большевиков, и к партийному. Но тогда в августе до корниловского мятежа у комитетов — заводского и партийного — еще не было достаточно силы для того, чтобы оставить этот цех на заводе. Эта сила пришла позже. Березовскому удалось осуществить лишь незначительную часть своего плана.

3. Лапшина исключают

Корнилов в Питер не вошел. Березовский нерешительно намекнул, что теперь можно было бы освободить офицерское собрание. Ему и не ответили. В эти дни многие из всех цехов ходили в морское собрание. Ступали осторожно и даже говорили тише, чем в других местах, — сказалась старая робость. Литейщик Чебаков объяснил: