Сыновья идут дальше

— Скажем, летний или зимний театр — это с Февраля наше. Управа, хоть и не наши сидят там, ну, недалеко от нас. А офицерское, морское-то, Родиоша, детка… Я ведь тут мимо тридцать лет ходил. И в окошко посмотреть боялся. Швейцар что генерал. А вы пришли и взяли, черти, в минуту. Ведь для меня это как дворец. Теперь, выходит, только Николашкин дворец посмотреть нам.

И Чебаков хитро подмигнул Родиону.

Буров только улыбнулся в ответ. Улыбнулся и Чебаков. Они понимали один другого. Но Родиону было еще известно о письме Ленина из Финляндии. Родиону предстояло узнать примерный день или неделю, а Чебаков пока догадывался по разговорам в цехах.

Чебаков спрашивал глазами, а товарищи по комитету, по партии напрямик:

— Когда же день? Давай день.

— День еще не дан, — отвечал Родион.

Через две недели он приехал из столицы с поздним поездом. Из комитета уже все разошлись. Родион послал Анисимовну разыскивать товарищей.

Пришли сразу: знали, что Родион должен привезти важное известие. Во второй раз после июльских дней собрались ночью.

Родион читал то, что несколько дней назад было написано рукой Ленина на листке клетчатой бумаги:

— «…Признавая, таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело…»

Родион дочитал.

Но все по очереди взяли тот листок, который он держал в руках, и снова перечли его и медлили отдать Родиону. На минуту стало очень тихо.

— День вы там ищете, что ли? — окликнул Родион друзей. — День еще не записан.

— Близко, — ответил Дунин. — У них там власть кончается. Это ясно теперь.

Он махнул рукой в сторону арки под кабинетом начальника, в сторону того крыла в Зимнем дворце, где он недавно был, в сторону тех балконов, с которых летом Волчок говорил речи. Он чувствовал, знал, что такие комнаты, как эта, и такие люди, как его друзья, куда сильнее тех вековых мест.

Перечитывали эти строки Башкирцев, Волчок, который утром должен был уехать на Охту за оружием. Воробьев перечитывать не стал.

— Говори, Родион Степаныч, точно, — сказал он, — что надо делать.

И тогда Родион заметил, как бледен Лапшин. Лапшин взял бумагу, потряс ею и закричал:

— Вы подо что подписываетесь? Вы под свои головы подписываетесь.

Обычно он говорил грамотнее, но теперь в испуге ему не хватало слов.

О Лапшине в последнее время как-то забыли. Между ним и остальными возникло отчуждение, и все к тому привыкли. Его словно не замечали.

— С кем вы пойдете на режим? — кричал Лапшин. — Вас толкают, а вы бумажкой увлеклись.

— Бумажкой? Ты что, Лапшин? — Дунин вплотную подступил к нему. — А, прорвало тебя наконец. А то все молчал.

Буров и с любопытством и с презрением поглядел на Лапшина:

— Ну, предлагай свое.

— Ждать Учредительное — вот мое.

— С Модестычем решил?

— Это у него не свое. — Воробьев в упор смотрел на Лапшина.

— Так ты что думал, когда к нам шел, страховой агент? — кричал Дунин. — В речи играть?

Что думал Лапшин, когда вступал в партию, когда решился остаться в ней? Разве можно сейчас сказать им?

Летом, когда Лапшин читал о социальном страховании в Бельгии, ему не думалось, что дело дойдет до новых боев в столице. После июля он тайком бегал к Козловскому, думал стать на место Бурова, но вдруг увидел, что его товарищи по комитету не испуганы и что места Родиона ему не занять.

— С чем вы пойдете на правительство? — еще раз выкрикнул Лапшин. — Красногвардеец в небо из винтовки попасть не может. А против ва-ас — министерства, министерства. Генеральный штаб!

Ранней осенью товарищи часто говорили про день, который теперь близок. Лапшин не смел им возражать. Он поддакивал — и не верил в такой день. Свое будущее он видел спокойным. Большевики станут крупной влиятельной фракцией в Учредительном собрании. Он, Лапшин, будет служить, ну, скажем, в примирительной камере Союза металлистов в столице. К нему в камеру приходят и путиловцы и семянниковцы. Приходят и заводчики. Он разбирает споры, разумеется, чаще в пользу рабочих, но споры, а не столкновения. К чему столкновения?

Многого ему, Лапшину, не надо. Квартиру в две-три комнаты, купит энциклопедию в сто томов — очень помогает говорить речи. Теперь все любят и долго будут любить примеры из Французской революции — он найдет их в энциклопедии. Пусть другие, те же заводчики, которым приходится ездить в его примирительную камеру, платят золотой за кресло, когда поет Шаляпин. Он, Лапшин, посидит и на балконе. Его отец говаривал: «Мне многого не надо, давай мне то, что у соседа и еще малость. А если много — тоже ничего». Вот только бы война окончилась… Он видел, видел с некоторой боязнью, что большевики накапливают силы. Он убедился в этом еще в июне и решил, что не стоит отставать от большевиков. Разве пойдут рабочие за такими, как Модестыч? Все это он передумал летом. Но что теперь собираются делать такие, как Буров? Ведь разобьют, хуже чем в июле. На площадях растопчут. А потом тюрьма, Сибирь.

Рослый, полный, он покрылся липкой испариной, расстегнул воротник рубашки.

— Не голосовать чохом, — требует Лапшин. — Каждый пиши за себя. Чтоб было потом видно.

Дунин, дрожащий от негодования, вплотную придвинулся к нему.