Сыновний бунт

— Как? А мы его, этого красавца, кулаком, кулаком… Вот так! Готов! Погляди, это же не арбуз, а мед пополам с сахаром!

…Как же недавно и как же давно это было… Да, точно, это они, Иван и Васюта, встречали за станицей те зыбкие рассветы… А может, и не они? Может, это был сон? Где они, те прежние Васюта и Иван? Значит, они и не они пересекали на лодке Кубань, они и не они, смеясь и радуясь, ели арбуз, холодный и позолоченный светом ранней зари…

— И чего это я так сильно в думки кинулся? — громко сказал Иван Лукич, чтобы своим сильным голосом потревожить тишину. — Пойдука разбужу Ксению и поеду встречать Алексея. Дорога дальняя, пока доберемся…

Иван Лукич знал, что Ксения спала у матери, и не в доме, а под навесом. Как-то она сама, играя глазами и краснея, сказала ему, что в те дни, когда её муж Петро Голощеков бывает в командировке, она спит у матери. «Без мужа в нашей хате сильно страшно», — сказала и залилась смехом. А могла бы и не смеяться. Что тут смешного? «Да и с какой надобности она поведала мне про это? — думал Иван Лукич, направляясь к дому Коротковых. — Кто её разгадает, эту смазливую молодайку… Может, так, захотела и сказала, а может, на то была и своя причина… А какая может быть причина? Так, без причины взбрело в голову…»

Вошел в небольшой, сильно заросший бурьян ном двор. Откуда-то выкатился кутенок, ткнулся мордочкой в ноги, обнюхал и, точно желая показать, куда именно нужно идти Ивану Лукичу бежал под навес. Тонкая камышовая крыша лежала на низких столбах, так что Иван Лукич, пробираясь вовнутрь, нагибался и касался согнутыми плечами продольной суковатой балки. Рожок месяца висел низко, точно нарочно заглядывал под эту серую крышу. И все же под навесом было так темно, что Ивану Лукичу пришлось включить карманный фонарик. Яркая полоска света хлестнула по кровати, заиграла на белой смятой подушке, озарила неудобно запрокинутую голову Ксении. В этом странном, мигающем свете шея и плечи, не прикрытые простыней, были такими красивыми и непривычно белыми, что Иван Лукич испугался и невольно погасил фонарь. Может, это не Ксения? Может, какая другая женщина? Да нет же, конечно, она, кто же ещё? Это её коротко остриженные волосы, как всегда, они спадали на лоб и прикрывали левый глаз; это её полные, как бы немного припухшие, губы. «Какая ж ты, Ксения, красивая, а вот сиротствуешь одна, без мужской ласки, — думал Иван Лукич, глядя на спящую женщину, на её плечи. — А почему сиротствуешь? Война у тебя муженька не отняла, и слез ты по нем не проливала, а жизнь у тебя, как у вдовы… Гордая, без любви да без ласки жить не можешь, а Голощеков, видать, не умеет тебя любить.

А сколько их по всему свету жило и зараз живут без любви и без ласки, и ничего, живут… А ты не можешь, ты не из того теста слеплена… А ежели не случится полюбить, ежели та любовь, которую не дал тебе Голощеков, пройдет, как гроза в засуху, где-то стороной, а годы убегут и краса твоя сгинет?.. Как это она мне сказала: «Без любви какая жизнь: ни тебе радости, ни тебе горя! Без любви, Иван Лукич, только дуры ложатся с мужиками…» Шут его знает, может, Ксения и права, и такие дуры на свете есть… Если рассудить, то верно, без любви какая жизнь…»

Иван Лукич включил фонарик. Тонкая нить света перечеркнула подушку, лицо Ксении.

— Ксюша! — негромко сказал Иван Лукич. — Вставай…

— Ой! Кто это?

— Испугалась? Не бойся, я человек мирный…

— Ой, господи, Иван Лукич? Что-нибудь случилось?

— Случилось, Ксюша, все то же… Надо ехать! Подавай машину, и побыстрее!

Ксения натянула до подбородка простыню, согнула острые колени и сонными, испуганными глазами смотрела на Ивана Лукича.

— Погасите эту штуку, — сказала она тихо. — Погасите, Иван Лукич…

— И не надо её гасить… Пусть себе светит.

— Уйдите, Иван Лукич!

— А ежели не уйду? А ежели я тебя, сонную, вот так сгребу в охапку и унесу?.. Ну, ну, не пугайся… Я пошутил. Одевайся, да побыстрее… Дорога дальняя.

Погасил фонарик и вышел. Завалинка, слепленная из глины, была низенькая и вся поклевана дождем. Иван Лукич уселся на нее, сгорбился. Курил, а мысли текли, как ручьи с горы. «Сгребу в охапку и понесу… Ишь чего захотел, старый дурень…» Погрузившись в раздумье, Иван Лукич видел Васюту на берегу Кубани, ещё ту Васюту, которая когда-то была чем-то похожа на Ксению и которой уже нет. Но Васюта исчезла, и он снова видел себя в сарае. Любуясь спящей Ксенией, он мысленно приподнял простыню и подумал: «А ну, красавица, какая ты тут вся, дай на тебя поглядеть…» Выпрямился, смотрел на порозовевшее небо, думал: «Мысленно все можно, а вот наяву обнять нельзя… А почему?..»