Сыновний бунт

Бывало, и раньше Иван Лукич тайно признавался себе в том, что Ксения ему нравилась. Его и радовало и пугало то, что Ксения нравилась ему не так, как когда-то нравилась вдова Анисья, и не так, как нравилась Васюта в те далекие, давно минувшие года… Ксения нравилась ему как-то по-особенному, так непривычно и так неизведанно, что всегда, как только он думал о ней, странное, ещё никогда не испытанное им волнение охватывало его. «А может, я на старости лет и в самом деле влюбился в свою шофершу? — спрашивал он себя с улыбкой. — И сам не заметил, как влюбился… Да нет, какая тут может быть между нами любовь… Молодая, собой такая славная, и эта её шея и плечи… Вот и притягивает…»

По сумеречной улице, стыдливо притушив фары, катилась «Волга». Шурша покрышками и будоража улежавшуюся за ночь пыль, она остановилась возле завалинки. Ксения, повязанная косынкой, выглянула в дверку, улыбнулась. Иван Лукич смотрел на нее и удивлялся. И когда она успела побывать в гараже и как это незаметно прошла мимо него? «Видно, сильно я задумался, вот и не услыхал, — думал он. — А может, она помчалась через огороды, напрямки?..»

— Вот и я! — крикнула Ксения весело. — Быстро, Иван Лукич?

— Хвалю, молодец, — сказал Иван Лукич и сел рядом с Ксенией грузно, так что кожаное податливое сиденье под ним сильно угнулось.

— Какой будет маршрут? — все так же весело, точно она и не спала, спросила Ксения. — В степь?

— На аэродром… Поедем сына встречать.

— Алексея? Едет?

— И не один. Вместе со своим дружком Яшей Закамышным.

— И насовсем?

— Кто их знает. Известно лишь то, что едут.

— Счастливый вы отец, Иван Лукич, — с грустью в голосе сказала Ксения. — То Иван вернулся, а сегодня Алексей приезжает… Это же какое счастье!

Иван Лукич курил и молчал. «Да, верно, счастье, и ещё какое…» Посмотрел на Ксению. И тут, за рулем, в своих трикотажных, снизу на резинках брюках, в своей будничной кофточке с короткими рукавами и этим привычным, спадающим на левый глаз завитком, она была все такая же красивая. Только куда девались и эта её тонкая шея, и необыкновенно белые плечи?.. Он, закручивая ус, усмехнулся.

— Чего вы, Иван Лукич, так на меня глядите?

— Глаза есть, вот и гляжу, — отшутился он. — Ты дорогу знаешь? Поезжай мимо Кубани, а там, возле Ольгинки, выедешь на асфальт. — Он поудобнее усаживался, склоняя голову на ладонь. — Поезжай, а я малость вздремну… Только не очень тряси!

XXVI

За Журавлями взору открывалась знакомая равнина. Блестела, упираясь в холм, отутюженная шинами дорога — лаковый пояс на журавлинской земле, да и только! В низине, между отвесными, точно ножом срезанными берегами жарко блеснул Егорлык. Катилась по воде все та же, что и возле дома Ивана Лукича, серебряная дорожка. Встречались то бригадные станы, ещё безлюдные, то пруды с утиными выводками — от строений до воды тянулись живые белые стежки. Иван Лукич склонил к дверке уставшую за день голову, закрыл глаза. Хотел уснуть, как, бывало, частенько засыпал вот так в машине, и не мог. Щека терлась о шершавую обивку, ус заламывался к губе. Да и сидеть было не так удобно, как бывало раньше. И рессоры, казалось, слишком резко подбрасывали машину, и струя встречного ветра била в ухо уж очень упруго. Иван Лукич сильнее закрыл глаза, поправил лезший в рот ус, поудобнее подложил под щеку ладонь и все твердил: спать, спать, надо уснуть… Сна не было, и Иван Лукич почему-то опять видел себя молодым. То он был в том лесу, который разросся на острове и вонзался, как зеленым копьем, в Кубань, то плыл в лодке по бурунам вместе не то с Васютой, не то с Ксенией, то вытаскивал верши, полные трепещущей рыбы…

Думал о себе, о своей молодости, и ему казалось, что в те далекие годы природа, среди которой он вырос, была простой, обыденной, и он её не видел и не замечал. Теперь же все, чем жил окружающий его мир, и волновало и наполняло сердце то радостью, то тревогой. Почему? Не знал, не находил ответа… Помнит, в те годы вот такой же бледный, как сегодня, диск плыл низко над степью, — да и пусть себе плывет, какая Ивану Лукичу в том радость и какая печаль? Тогда, помнит, и не смотрел на серп месяца и не любовался им… Теперь же, приоткрыв уставшие, слезившиеся глаза, он смотрел, смотрел и на месяц, и на голубое-голубое небо, и на розовую каемку горизонта, точно видя все это впервые. Или тот же Егорлык, блеск воды и тень от кручи. Тогда это было обычным и привычным — не видел и не замечал. Теперь же не мог оторвать взгляда: все смотрел, как на что-то загадочное, и на этот рыжий козырек берега, и на эту темную каемку на воде… И стальной оттенок колосьев, и темная, как туча, кукуруза, мимо которой неслась

«Волга», и гривы лесных полос — все, все, казалось ему, видел он первый раз.