Сыновний бунт

Машина то ускоряла, то замедляла свой бег, так и мысли Ивана Лукича: то неслись вскачь куда-то в отдаленные хутора, то задерживались на каком-то одном человеке. И думал он все о том же, о чем в эту летнюю пору думал каждый год, изо дня в день: об урожае, о сроках уборки, о вывозе зерна, о поставках мяса, овощей, молока, яиц, шерсти — было о чем подумать… Бригадирам своим он доверял и в опыте их и в умении не сомневался, но любил и сам во все вникать, даже в мелочи. Сегодня почему-то его беспокоил Гнедой. «Что-то не нравится мне эта его часовая стрелка и эта загадочная улыбка на тощем лице, когда он говорил про ту свою стрелку, — раздраженно думал Иван Лукич. — Что-нибудь не сделал, не учел, не поспел, а тогда и придумал ту стрелку… А может, повстречался с Шустовым и наслушался разных небылиц… А тут ещё горе у Подставкина…» И он твердо решил сегодня же ещё раз побывать у бригадиров, самому на месте проверить их готовность к тому, чтобы хоть завтра начать сваливать ячмень.

Нужно было во что бы то ни стало скосить весь хлеб не в шесть дней, как было предусмотрено планом, а в пять. Почему? Об этом знал один Иван Лукич. Ему хотелось и в этом году порадовать Скуратова и удивить и позлить своих соседей, и особенно Илью Игнатенкова. Давно привыкли в районе, что «Гвардеец» всегда шел первым и постоянно всех опережал. Так зачем же ломать эту хорошую привычку? На районном совещании никто из председателей не взял такие сжатые сроки — шесть дней! Побоялись, смелости не хватило… Называли и десять, и восемь, и даже семь дней, а вот шесть никто не назвал, а Иван Лукич Книга назвал. Про себя же Иван Лукич ещё тогда, на трибуне, подумал, что можно управиться, если подналечь, не в шесть, а в пять дней…

Теперь же, мысленно разговаривая с бригадирами и чувствуя, как болит натерта я щека, Иван Лукич, все ещё не решаясь распрямиться, думал: все ли лафетные жатки вышли в поле, все ли подвезено к загону, что нужно было] подвезти и подготовить заранее? Поправляя руку, чтобы щеке не так было больно, Иван Лукич в уме ещё раз проверил свои одному ему известные расчеты: если тридцать восемь лафетных жаток будут работать от зари до зари и если в эти дни не будет дождей, то на четвертые сутки останутся несваленными гектаров двести… А если случится дождь или поломки трактора, жатки? Мысли эти были неприятны Ивану Лукичу, и ему не терпелось самому побывать на каждом участке и, как командиру перед атакой, все осмотреть, и все пров% рить…

И он уже ругал себя за то, что поехал встречать Алексея. Могла бы встретить одна Ксения. Не встречал же Ивана, и ничего, мог бы не встретить и Алексея. Сам бы нашел дорогу в Журавли… «Ну, ничего, дело это ещё поправимо, — думал он. — Сегодня обскачу все бригады и все проверю… Так что, Ксюша, и сегодня тебе не придется спать… Отвезем молодцов в Журавли, а сами сейчас же в степь и не вернемся, пока все хлеба не запестрят валками…»

Поднял голову. Он был так взволнован думами, что сразу же полез в карман за папиросами. Сладко потянулся, закурил.

— Хорошо поспали, Иван Лукич?

— Добре вздремнул… А ты чего такая свежая да румяная?

— Умылась. — Ксения, краснея, не хотела говорить правду. — Вы спали, а я остановилась у берега и умылась… Неужели не слышали? Ой, вода холодная!

— Да, да, она и должна быть холодная, течет же из-под ледников. — Иван Лукич посматривал на поля. — А где мы находимся? Курсавку проехали?

— Подъезжаем. — Ксения взглянула на часы. — Не беспокойтесь, Иван Лукич, к самолету мы поспеем… ещё и ждать придется.

Темный и местами размякший от тепла асфальт шипел под резиной, как шипит костер, когда его заливают водой. Стрелка спидометра замерла на цифре «100», и её красная головка, точно язычок пламени, чуть-чуть вздрагивала и как бы говорила: хватит, хватит, и так уже много! Иван Лукич тоже полагал, что быстрее ехать нет нужды. Мысленно он соглашался с Ксенией, что приедут они на аэродром раньше времени, и мол-. чал. Смотрел на чужие поля и невольно сравнивал со своими. Мимо проносилась то кукуруза, и была она не такая высокая и не такая зеленая, как на журавлинских хуторах, и Иван Лукич, сам того не желая, этому радовался; то горящим покрывалом раскинулся цветущий подсолнух, да, хорошо, такого подсолнуха не имеет и «Гвардеец», и Ивану Лукичу почему-то было грустно; то расстилались клетки озимых, нет, нет, и ростом пшеница не вышла, да и колос жиденький, и Иван Лукич улыбнулся.

— Иван Лукич, а можно у вас спросить?

— А почему нельзя? — неохотно ответил Иван Лукич. — Спрашивай… Что там у тебя?

— Я насчет Ивана. Никак не могу его понять. — её веселые и от недавнего купания, и от бившего в лицо солнца глаза вспыхнули. — И чего он сделался такой сумрачный? Такой ещё молодой, а уже такой злющий… Раньше, помню, он таким не был…

— С дороги, видно, приморился, — сказал Иван Лукич и, глядя на низкую, местами с плешинами пшеницу, подумал: «То, что он молодой, ты сразу приметила… Да и в школе, помнится, тоже Ивана примечала… Может, чего доброго, могла бы стать моей невесткой…»