Сыновний бунт

— В тот день, когда вы сказали, чтобы я его отвезла, — продолжала Ксения, блестя глазами, — я с ним ласково говорила и вообще старалась угодить, чтоб все было по-хорошему. А он озверился на меня — страсть! И через то не могу его понять…

— А зачем тебе его понимать?

— Может, он чего на вас обозленный?

— Ну, а ежели, допустим, и на меня? Тогда что?

— Ой, дурной Иван, ой, дурной! Разве можно!.

Ксения считала Ивана Лукича не только человеком большим, всеми уважаемым, но и самым сердечным, добрым к людям. Она всегда желала во всем ему угодить, помочь, сделать ему что-либо приятное. И она сказала:

— Хотите, Иван Лукич, послушать моего совета?

— Ну, допустим, хочу…

— Вы покажите Ивану все, чего достиг «Гвардеец», и все богатство, что при вас нажито… А что вы смеетесь?

— Для чего, Ксюша? Что у нас, в «Гвардейце», невеста на выданье, и мы тут будем смотрины устраивать?

— Да нет же, зачем, — волнуясь ещё больше, говорила Ксения. — Я думаю так: увидит Иван все, что вы сделали и каким стал «Гвардеец», и сразу помягчает и поймет, какой у него замечательный отец…

— Сделал, Ксюша, не я один, а мы все вместе, и ты в том числе…

— Все одно, Иван умный, он поймет…

— Ты думаешь, поймет?

— Беспременно! — уверенно ответила Ксения. — Дайте ему машину, и пусть он объездит все бригады и все фермы. — И несмело добавила: — Могу, если вы скажете, и я его свозить…

Все так же глядя на дорогу, Иван Лукич хму- рил брови, думал: «Это я понимаю, ты, Ксюша, не только сможешь повезти Ивана по бригадам, а и влюбить его в себя… А почему бы и не так? Люди молодые, всё могут… Да и не в этом суть. А в чем же? А может, пожелания Ксении и имеют резон? А что, пусть и в самом деле этот молодой архитектор поездит по хуторам и поглядит наши достижения…»

Мысль эта вдруг показалась ему и важной и нужной. «И пусть через богатство наше Иван увидит не того батька, каковой по дурости отхлестал сына плетью, а того батька, который всю эту жизнь построил и дал людям облегчение… И ничего, пусть повезет его Ксения, и пусть они, ежели того пожелают, слюбятся… Мне-то тут что за печаль? Голощекову печаль может быть, это верно… Да и кто она мне, эта Ксения Голощекова?.. Только что-то сердце мое побаливает, ноет, когда я о ней думаю, вот, брат, какая штуковина…»

И все же Иван Лукич не высказал эти мысли вслух. Надо хорошенько обдумать, может, и нет нужды показывать Ивану хутора и хвалиться перед ним… Весь остаток пути, глубоко задумавшись, Иван Лукич проехал молча. Молчала и Ксе-ния, занятая рулем и дорогой. Только на повороте, когда и показалось серое, укатанное колесами просторное поле, и повисла в небе полосатая, слабо надутая ветром парусиновая труба, и засверкали крыльями стоявшие в ряд самолеты, точно огромные белые птицы перед взлетом, Ксения крикнула:

— Ой, какая красота! Поглядите, Иван Лукич!

ХХVIII

Каштаны, густая тень у подъезда… Белые колонны, вышка, как фонарь. На крыше печально повисла полотняная труба. Пассажиры сидели в зале, на диванах, разместились и на скамейках под каштанами и шли на посадку следом за тачкой, на которой громоздились чемоданы. Слышался голос диктора, а за зданием не умолкал размеренный гул моторов…

Иван Лукич вышел из машины и прислушался. Диктор объявил о прибытии самолета. Нет, это был не тот рейс, с которым прилетали Алексей и Яша. Иван Лукич хотел пройти в справочное бюро, но услышал зычный командирский бас:

— Иван Лукич! Привет!

Пожилой мужчина в форме летчика гражданской авиации обрадованно протянул руки, точно встретил своего старого друга.

— Да ты что удивляешься, друг?! Неужели не узнаешь?

Летчик с таким усердием жал руку смущенному Ивану Лукичу, так её сжимал в своих жестких, с бугорками мозолей ладонях и при этом так по-детски трогательно улыбался, что Иван Лукич тоже улыбнулся и подумал: «Какой приятный человек… Только кто он? И где мы с ним встречались? Никак не припомню… Спросить неудобно, ещё обидится… Может, какой фронтовой друг? Сколько было на войне встреч!..»

Иван Лукич и краснел и все молча улыбался, словно говоря этой улыбкой и этой краской на усатом лице, что и он тоже рад встрече и от радости даже ничего не может сказать. Сам же все приглядывался к веселому и ещё красивому, в крупных морщинах и с крупным носом лицу незнакомца и силился узнать, кто он и где они встречались, и не мог. Перед ним стоял совершенно седой, рослый, плечистый и ещё очень стройный летчик, будто и знакомый и будто незнакомый.