Сыновний бунт

Смотрел и не мог насмотреться, и одна мысль наседала на другую, одно воспоминание опережало другое… Может, тут причиной всему была старость? Но разве можно Ивана Лукича считать стариком? В этом году ему исполнилось пятьдесят два года. Разве это много? Нет, совсем немного! И ничего, что голову чуть-чуть обласкала седина, не беда! И ничего, что виснут тоже седые клочья бровей, — под бровями прячутся ещё молодые глаза. А об усах и говорить нечего, таких усов у молодых нету, они чернее грачиного пера. Правда, трудно было сказать, сами ли они почернели и приняли такую вороненую масть или Иван Лукич украдкой от людей все же малость их подкрашивал, — стареть-то никому не хочется!

— Не спится, Иван Лукич? — спросила Ксе ния, ускоряя бег машины. — Неудобство…

— Что-то дорога сильно тряская. — Иван Лукич голову не поднял, она все так же покоилась на ладони. «Не забыть сказать Лысакову, — думал он. — Пусть пришлет сюда бульдозер и ма лость погладит этот участок… А то беда, как по нему будем пшеницу перевозить».

— Иван Лукич, гляжу я на вас, — заговорила Ксения, притормаживая «Волгу» на повороте, — гляжу и, просто сказать, диву даюсь.

— Это почему так, Ксюша?

— Отчего вы такой бессонный? И сами за всегда не спите и другим поспать не даете…

— Тебе не дал выспаться? — Мне в первую очередь.

— Так это же только сегодня.

— Придумали! А вчера? Всю ночь по поляям разъезжали.

— Да, точно, разъезжали. — Иван Лукич вздохнул. — И сегодня ночью поедем… Старым людям, Ксюша, завсегда не спится.

— Ой, ой, скажете! Какой же вы старый! Вы ещё совсем не старый!

— Неужели? — притворно удивился Иван Лукич. — Так, может, я тебе, Ксения, в женихи гожусь?

— Ой, шутник же вы, Иван Лукич! — Её душил смех, и она была этому рада. — В женихи!

И такое придумали! Вы человек женатый, семейный, а я тоже замужняя.

— А ежели б и ты была не замужем и я не семейный и не женатый? Тогда как?

— Все одно пустой разговор. — Она вдруг загрустила, и Иван Лукич не мог понять: оттого ли, что впереди большой участок дороги был перепахан и нужно ехать осторожно, или оттого, что зря он об этом с нею заговорил. — Извините, Иван Лукич, но для меня лично вы при всех условиях жених неподходящий.

— Вот оно что! А почему, ежели не секрет?

— Что тут секретного? — Она насильно рассмеялась, замедляя ход машины. — Не ровесники мы… Я вам в дочери гожусь…

Что тут ответишь, это была правда… И Иван Лукич, все так же склоняя на плечо голову, промолчал. «Да, точно, и не ровесники мы, и в дочери ты мне годишься, — думал он, закрыв глаза. — Это все так, это ты подметила верно… Но почему я так часто думаю о тебе? Может, потому, что ты собой смазливая. Или потому, что ты женщина задушевная, умная, и что через то полюбить тебя было бы ой как негрешно…». После того перепаханного места дорога лежала накатанная, мягкая, машина покатилась плавно, и Иван Лукич неожиданно уснул. Ксения изредка поглядывала на его и во сне багровое и сердитое лицо, на неловко подвернутый к раскрытым губам ус, который мокрым кончиком своим лез в рот и касался крепких, крашенных ржавчиной зубов. Говорят же, что и в неравном возрасте бывает любовь, — думала она, осторожно управляя машиной. — Только я ту любовь не пробовала, и в её я не верю… А то, что он на меня так сладко поглядывает и ус покручивает, так пусть себе по-глядывает, мне-то что за дело… Как это он сказал: есть глаза, вот и гляжу… И пусть глядит…»

XXVII

Проснулся Иван Лукич потому, что во всем теле вдруг ощутил непривычный покой, и потому ещё, что на него откуда-то повеяло прохладой. ещё не открывая глаз, но уже понимая, что машина остановилась, он услышал близкий протяжный шум воды. Когда же он с трудом приоткрыл слепившиеся веки, то почти рядом с машиной увидел бурный поток, синевато-белый, под цвет свинца. По ту сторону реки зеленой гривой поднимался лес, косматый и густой. Берег, где остановилась машина, был низкий, илистый. Розовая и гибкая лоза с листочками и корой оттенка. Сквозь прутики лозы хорошо виден перекат: тянулся наискось и упирался в могучее, поваленное водой дерево; там-то и рождался этот тягучий шум. И когда вдруг из-за холма выглянуло солнце и лучи его упали на лес, деревья точно воспламенились и стали стройнее и выше.

Как раз в том месте, где дыбились буруны, вся река была залита багрово-красным светом.

Иван Лукич прислушался. Природа жила всё той же зарожденной жизнью, и ни тому перекату в отблесках солнца, ни тому блестевшему листьями лесу, стеной вставшему над Кубанью, ни тем гибким вербочкам, ни разноголосому птичьему гомону, так и лезшему в уши, — никому не было решительно никакого дела до того, что какой-то председатель колхоза всю ночь не спал и что его машина почему-то стояла у берега.

И в траве, и в лозняке на все голоса птицы славили восход солнца, и оттого, что так было вокруг светло и покойно, Иван Лукич снова сладко закрыл глаза…