Сыны грома

– Мы уходим, язычник. Но не принимай нашу мудрость за слабость. Твое счастье, что перед тобою я, а не император: он еще до полудня увидел бы это поле утопающим в крови. Он сразил бы тебя собственной рукою. Однако я прожил много лет и устал смотреть, как люди убивают друг друга. Вероятно, и ты однажды от этого устанешь, хотя боюсь, что тебе не суждено встретить старость, Сигурд, сын Харальда. Садитесь на свои корабли, – советник указал на «Змея» и «Фьорд-Эльк», – и покиньте наш край. Серебро заберите с собой. – Лицо старика искривилось: – Это плата за мир. Уходите, пока можете.

Алкуин подал знак воину в шлеме с гребнем, тот что-то проревел солдатам, и войско, как река, перетекло в две колонны по восемь человек в ряду. Подчиняясь следующему приказу, они повернулись к нам спинами и зашагали прочь. От их топота задрожала земля.

Лицо Боргона выражало ужас: казалось, он не мог поверить, что императорское войско просто уходит, оставив серебро и (это было в глазах епископа еще хуже) стерпев оскорбление, нанесенное его священнику, а значит, и ему самому. Нам стало ясно: именно Алкуин, хоть сам он не солдат, держит в своих руках бразды правления армией в отсутствие императора. Боргонов охранник с ненавистью уставился на меня, я ответил ему тем же: мой кровавый глаз обещал великану муки, какие я едва ли мог причинить ему в самом деле.

– Ступай с нами, отец Эгфрит, – выкрикнул Боргон, отрывисто махнув рукой. – Ты уже сделал все что мог. Некоторых людей не спасти. Для таких небесные врата закрыты.

Англичанин Виглаф дал Эгфриту плащ, и тот закутался в него до самого подбородка.

– Благодарю тебя, господин мой епископ, но я останусь, – сказал монах и, слегка поклонившись, прибавил: – с вашего благословения. Я следую по предначертанному мне пути, и даже самый суровый ветер не заставит меня свернуть. Deus vult. – Монах громко шмыгнул носом.

– Этого хочет Бог? – удивленно переспросил Боргон, скривив тонкие губы. – Тогда пускай Он наградит тебя терпением Иова.

Епископ развернулся и последовал за Алкуином в сопровождении других церковников и телохранителя. Когда колонны голубых плащей удалились, распалась и стена наших щитов. Выходя из оцепенения, викинги исторгали из себя страх и горечь с потоками мочи или же прикладывались к бурдюкам и большими глотками пили мед.

– Как твоя голова, парень? – спросил Пенда.

– По крайней мере, она до сих пор на плечах, – ответил за меня Свейн Рыжий, бросив взгляд на Бьярни, склонившегося над телом брата. – Сегодня в чертог Одина войдет великий воин.

– Бьорн спас меня, – сказал я.

– Это была достойная смерть, – ответил Свейн и, закинув на плечо огромный топор, пошел помогать остальным складывать серебро обратно в бочки.

Я спросил монаха:

– Эгфрит, так как же Кинетрит? Если б ты сразу мне сказал, Бьорн был бы сейчас жив.

По правде говоря, я знал, что наш товарищ погиб из-за меня: ведь это я позволил рябому франкскому священнику раздуть огонь в моей душе. Но Эгфрит не опроверг моего упрека. Его глаза были полны жалости, что понравилось мне еще меньше.

– Я бы сказал после крещения, Ворон. Вот тебе мое слово: я все бы сказал, но Христос призывал Сигурда, и я не мог не внять гласу Господа. – Взгляд монаха сделался пасмурным: – Благодаря тебе душа твоего ярла осталась во тьме.

– Брось, монах, – отрезал я, дотронувшись до шишки над виском, которая была величиною с яйцо.

Эгфрит вздохнул и, прикрыв на мгновение глаза, ответил:

– Хорошо. Кинетрит заточена в экс-ля-шапельском монастыре. Аббатиса Берта приказала бичевать ее. – Лицо монаха скорчилось. – И, боюсь, это не худшее из того, что над нею творят. Настоятельница верит, что душа девушки осквернена.

– Осквернена мною, – проговорил я, опять почувствовав прилив злости.

– Осквернена жизнью среди язычников, вдали от Господа, – сказал Эгфрит, тронув мою руку. – Я просил за Кинетрит, Ворон. Мое сердце облилось кровью, когда я увидел, что с нею стало. Но аббатиса наделена властью, а я простой монах. Она даже меня обвинила в том, что я запятнал себя грехом идолопоклонства. – Эгфрит грустно покачал головой: – Мне жаль. Я знаю: ты по-своему любишь девушку.

– Не надо меня жалеть, монах, – огрызнулся я. – Прибереги свою жалость для этой грязной суки аббатисы и всех, кто посмел прикоснуться к Кинетрит.

Порыв ветра подхватил мой плащ. Эгфрит поежился и, мрачно встряхнув головой, ушел, а я остался стоять с холодной липкой кровью Бьорна на лице.

Глава 22