«Сыны Рахили»

В свою очередь, Айзенштадт в своем прошении Ланскому уверял, что его верители – достойные уважения гильдейские купцы, а Цетлин – человек «неспокойного характера» и дурной репутации, одиночка, выступивший против всего «общества»: «Если бы общество не согласно было бы на мои доверии (sic!), могло б само отозваться». Айзенштадт утверждал, что был «выбран депутатом… для исходатайствования монаршего милосердия» не только от шкловского, но также могилевского губернского и уездных кагалов Могилевской губернии»[907]. В документах данного дела мы, таким образом, вновь сталкиваемся с определением одних и тех же лиц то как «поверенных», то как «депутатов». Айзенштадт и Шик, как было показано выше, выступили в качестве представителей от Могилевской губернии на выборах 1818 г.

О «кандидатах» (заместителях), за исключением Диллона, сведений сохранилось немного. Шмуэль Эпштейн (в еврейских источниках: Шмуэль-Арон Галеви-Эпштейн)[908], чей знаменитый род вел свое происхождение от самого Хасдая бен Шапрута[909], был младшим сыном раввина из Кенигсберга Арье-Лейба Эпштейна[910], которому принадлежит известное суждение, что евреям не рекомендуется жить в Петербурге, поскольку из-за белых ночей они не смогут как следует выполнять заповеди, связанные с субботой и ежедневным порядком молитв[911]. Однако это постановление отца, очевидно, не повлияло на депутатскую карьеру его сына Шмуэля, что свидетельствует о том, что галахический запрет на проживание в Петербурге в описываемый период понимался далеко не безусловно и мог быть оспорен. Ш. Эпштейн, носивший почетный титул «гаона»[912], принадлежал к несколько иной среде, нежели остальные депутаты. Представители знаменитых раввинских семей в ряде случаев пользовались более высоким авторитетом, нежели просто богатые и влиятельные члены общины. Последнее особенно ярко проявлялось при заключении брачных союзов в среде еврейской элиты. Так, брак сына главы кагала с девушкой из древнего и прославленного знаменитыми учеными рода считался мезальянсом[913]. Сам Ш. Эпштейн выдал свою дочь Либе-Ентль за своего родственника Меира Эпштейна-Шнипишкера, также известного талмудиста, который к тому времени был уже пожилым вдовцом[914]. Ни разница в возрасте, ни даже родство жениха и невесты не имели в глазах традиционных евреев такого значения, как происхождение и ученость.

Совсем по-иному выглядит Эпштейн в российских делопроизводственных документах. Эпштейн был членом виленской квартирной комиссии, распределявшей военный постой по домам горожан. С тех, кто не желал терпеть у себя дома солдат, Эпштейн, согласно доносу некоего Нохима Шпринцеса, брал по 5–6 червонцев в год[915]. По показаниям остальных членов комиссии, Эпштейн «беспрестанно делает в комиссии злоупотребления, беспорядки и замешательства», «по прихотям своим никогда почти не соглашается на постановления», выработанные всеми остальными членами комиссии, «без ведома комплекта [sic!] перемещает по своему произволу из дому в дом воинский постой, а данные квартирною комиссиею реестры, за подписом [sic!] всех членов уничтожает и дает от себя новые»[916]. По жалобам комиссии в феврале 1818 г. Эпштейн был смещен с должности, а следствие по его злоупотреблениям продолжалось и на тот момент, когда он был включен в состав депутации[917].

Мордехай-Маркус Файтельсон (в еврейских источниках «Мордхе Леплер»[918], «Мордка Лепельский»), купец из Лепеля, как и Лапковский, принадлежал к числу видных последователей хасидского лидера Шнеура Залмана. Его деятельность, в особенности участие в освобождении цадика из Петропавловской крепости в 1801 г., отразилась в хасидских преданиях. Примечательно, что в этих преданиях Леплер (Файтельсон) противопоставляется Абраму Перетцу, представленному в качестве главного противника хасидов[919], что, безусловно, не соответствовало реальной расстановке сил. В 1800–1810-е гг. Файтельсон проживал в Петербурге, участвовал в казенных подрядах и имел определенные связи в среде администрации[920]. Вероятно, именно Файтельсону принадлежала инициатива организации хасидской молельни («школы») в Санкт-Петербурге[921]. Следует отметить, что ни Эпштейн, ни Файтельсон не числились в представленных губернской полицией списках кандидатов на виленское собрание, и их избрание в качестве «кандидатов» было исключительно инициативой собрания.