«Сыны Рахили»

Примечательный эпизод, связанный с еврейским поверенным, отразился в записках управляющего канцелярией петербургского военного губернатора В.Н. Геттуна. Однажды осенним утром 1802 г. в кабинет петербургского генерал-губернатора фельдмаршала М.Ф. Каменского «входит жид и подает просьбу», касающуюся расследования дела об убийстве одного еврея в Петербурге. Выяснилось, что проситель является не родственником убитого, а «поверенным» по различным делам петербургских евреев. «О! Когда так, то ты должен знать порядок и законы», – обратился к нему губернатор и пояснил, что поскольку «гражданской частью не управляет», то и просьба еврейского поверенного находится вне его компетенции. Еврей, однако, настаивал на своем. После того как выяснилось, что дело давно передано из полиции в петербургский надворный суд, Каменский пришел в ярость: «“Как же ты смел лгать и заставить меня тратить напрасно время, нужное для важнейших дел?” Жид что-то буркнул, а фельдмаршал схватил его за бороду и ну его бороду драть надвое через колено. Жид закричал не своим голосом и, как-то вывернувшись, побежал опрометью, оставив и просьбу, и шубу свою, которую выбросили в коридор»[710]. Следует отметить, что для мемуариста этот эпизод являлся одним из ряда «случаев достопримечательнейших», характеризовавших самодурство Каменского, и такое обращение с еврейскими представителями представлялось выходившим за рамки привычных норм. При этом пострадавший от вспыльчивости фельдмаршала еврей обрисован в полном соответствии со сложившимся ко времени написания мемуаров литературным каноном описания евреев.

Совершенно иной, «либеральный», сценарий отношений с еврейскими представителями фигурировал в записях устных воспоминаний М.М. Сперанского, принимавшего в качестве секретаря В.П. Кочубея некоторое участие в работе Первого еврейского комитета[711]. Персонаж этой истории, некий «раввин, известный своей ученостью и знанием древних и новых языков»[712], вероятнее всего, являлся депутатом при Первом еврейском комитете – этим объясняется его легальное проживание в Петербурге и участие в обсуждении проекта «Положения о евреях». Однако депутатский статус «раввина» полностью выпадает при пересказе. «Раввин», ознакомившись в приватной обстановке с предварительной версией проекта «Положения», содержавшего еще больше ограничений для евреев, нежели окончательный вариант, сначала «смутился», но «затем принял осанку мудреца» и высказал свое мнение. Приписываемые «раввину» высказывания имеют определенное сходство с рассмотренными выше выступлениями еврейских представителей того периода: апелляция к ценностям Просвещения («усвоение народу Божию всех благ европейской цивилизации»), выступление против искусственной организации системы государственного управления евреями («чем менее назначится властей», тем лучше) и против отдельного законодательства о евреях в целом («неблагоразумно разъединять семейный союз государства начертанием особых постановлений для каждого племени, касты или сословия»)[713]. Личность «раввина» в этой истории также вполне соответствует некоторым культурным реалиям описываемого периода: такой феномен, как ров маскил – раввин, в определенной степени воспринявший идеи Просвещения и в то же время сохраняющий верность традициям, был достаточно распространен в тот период[714]. С другой стороны, вполне возможно, что Сперанский приписывал здесь свои собственные воззрения персонажу по определению маргинальному и экзотическому: это прием, восходивший к разного рода «восточным повестям» в литературе второй половины XVIII – начала XIX в.