Мартину Хьюитту, эсквайру.
Сэр, Не могу не подметить, как ловко вам сегодня удалось выманить у меня собственное имя. Мой настоящий адрес Вы наверняка уже отыскали в ежегодном юридическом справочнике,
ведь на самом деле я признанный юрист. Однако Вам вряд ли это что-то даст, потому как я удаляюсь туда, куда, думаю, даже Ваш талант ищейки не способен добраться. Я хорошо знал, как Вы выглядите, и, вероятно, допустил ошибку, так сильно раскрывшись перед Вами. И все же в тот момент я и подумать не мог, что это может представлять хоть какую-то опасность, особенно после того, как на допросе Вам практически нечего было сказать. То, что Вы так бесцеремонно стащили мое яблоко прямо с тарелки сперва меня просто поразило (поначалу я действительно засомневался, действительно ли Вы его взяли), но это был первый звоночек о том, что, возможно, Вы что-то против меня затеваете, таким уж необъяснимым мне показалось Ваше поведение. Потом я вспомнил: вместо того, чтобы выпить предложенный теперь уже мертвым негодяем виски, я взял и почему-то решил съесть именно яблоко. Из этого я сделал вывод, что Вашими намерениями, скорее всего, было сравнить два яблока — хотя я ни в коем случае не берусь постигать глубины Вашей детективной системы. Но все же я наслышан о Ваших громких делах и очень восхищен рвением, которое Вы демонстрируете в своем деле. Я сам считаюсь очень скрупулезным и энергичным мастером, и хотя сегодня мне удалось до какой-то степени сдержать себя в руках, признаюсь, Ваша проницательность в этом деле выходит за границы моего понимания.Я не знаю ни того, кто нанял Вас поймать меня, ни насколько тесно Вы можете быть ознакомлены с моей связью с тем существом, которого я убил. Однако я достаточно Вас уважаю, чтобы не желать оставаться в Ваших глазах злобным преступником, и чтобы предложить Вам объяснение: убедить Вас в том, что эта мелочь в общем смысле вообще не является сутью дела. Да, у меня скоропалительный и жестокий характер. Но до сих пор я не могу забыть то преступление, которое меня к этому привело — потому как, строго говоря, это было действительно преступление. Ведь именно Фогатт выставил моего отца преступником перед всеми и с позором убил его. Это он убил мою мать — она скончалась от горя вскоре после смерти папы. То, что он был вором, лжецом и лицемером, меня уже не столько беспокоило.
Я плохо помню своего отца. Боюсь, он был слабым и неспособным человеком. У него не было никаких задатков бизнесмена: он мало что понимал в сложных предпринимательских делах, с которыми, тем не менее, постоянно работал. Фогатт был виртуозным мастером всех этих финансовых спекуляций, которые приносят немыслимое количество денег и забирают не меньше на рекламу, фонды и акции. Но он не мог больше их практиковать из-за одной финансовой катастрофы, в которую впутался двумя годами ранее, и которая опорочила его имя в тех кругах. В сложившихся обстоятельствах он создал что-то вроде неофициального партнерства с моим отцом, который, под видом индивидуального предпринимателя, действовал под руководством Фогатта, мало понимая, что он делает, как какой-то мальчишка. Транзакции постепенно укрупнялись, но, к сожалению, становились все более серыми. Мой отец полагался на руководительские способности Фогатта с полным доверием, каждый день выполняя его поручения: покупки, продажи, печать проспекта эмиссий, подпись всего, что нужно было подписать, — и все это с взятием на себя полной ответственности, пока Фогатт, стоя за всем этим, был поглощен увеличением своей прибыли. В общем, мой несчастный и дурноватый отец был всего лишь инструментом в руках коварного негодяя, который дергал все ниточки своего бизнеса, сам оставаясь невидимым и не ответственным. В конце концов три компании, за продвижение которых был ответственен мой отец, обанкротились одна за другой. Слово «жульничество» красной нитью проходило по всем их структурам, и пока Фогатт почивал на разграбленном добре, мой отец остался один на один с разрухой, позором и лишением свободы. От начала и до конца ответственность за все нес он и только он. Не было ни единого доказательства, которое указывало бы на причастность Фогатта к этому делу, и ни одной соломинки, которая смогла бы выпутать отца из этой паутины. Три года он провел в тюрьме, а затем, полностью брошенный человеком, который столько времени без зазрения совести им пользовался, умер — не от какой-то болезни, а от позора и разбитого сердца.
В то время я ничего об этом не знал. Я часто вспоминаю, как мальчишкой беспрестанно спрашивал маму, почему у нас в доме нет отца, как у других ребят, совершенно не осознавая, как сильно каждый раз ранил ее сердце этими словами. Мое самое раннее, равно как и самое последнее воспоминание о ней: бледная, умывающаяся слезами женщина, которая не спускает с меня глаз.
Постепенно я узнал настоящую причину маминого горя, потому что у нее не было никого ближе меня. Боюсь, мой характер развился достаточно рано, потому как моим первым осознанным воспоминанием обо всем этом было ребяческое намерение взять кухонный нож и убить плохого дядю, который оставил моего папу умирать в тюрьме, после чего мама очень сильно расплакалась.
Единственное, чего я не знал, — имя этого плохого дяди. Я рос и продолжал выпытывать его у матери, но она всегда отвечала, что не скажет, потому что это возмездие лежит не в моих руках.
Мама умерла, когда мне было семнадцать. Я уверен, что она смогла прожить столько лет лишь из-за привязанности ко мне и из огромного желания вырастить меня. Вскоре я узнал, что за все эти годы она как-то умудрилась скопить небольшую сумму денег — достаточную, как оказалось позднее, для того, чтобы оплатить обучение моей профессии, которую я успешно освоил благодаря щедрым старым отцовским наставникам, которые кормили меня и заботились обо мне с невероятной добротой.
Большую часть последующих лет мне никак не доводилось соприкасаться с этим делом. Я был юристом-клерком у своего благодетеля, а затем стал квалифицированным специалистом среди их помощников. И все окружающие меня люди как один твердо и осторожно следовали последнему желанию моей бедной матушки — ни за что не раскрывать мне имя и место жительства человека, который разрушил ее жизнь и жизнь моего отца. Впервые я столкнулся с ним в клубе Клифтон — был там по приглашению своего знакомого. И я совсем не сразу понял его странное замешательство от этой встречи. Неделей позже я наведался в дом, где расположен ваш офис (частенько туда захаживаю), по делу к адвокату, который держит контору прямо над вами. На лестнице я чуть не врезался в мистера Фогатта. Он очень удивился и резко побледнел, показывая признаки тревоги, которые я никак не мог понять, а затем спросил, искал ли я его.
— Нет, — ответил я, — я и не знал что вы здесь живете. Сейчас я здесь по делу. С вами все в порядке?
Он с большим сомнением в глазах посмотрел на меня и ответил, что ему не очень
хорошо.После этого я пересекался с ним еще два-три раза, и при каждой последующей встрече он становился все более дружелюбен, услужлив, льстив, — но все это в плохом смысле слова, — пренеприятнейшая черта в любом, но особенно в человеке, который годится тебе в отцы. Но я, конечно же, обращался с ним хорошо. Однажды Фогатт пригласил меня к себе домой, чтобы показать одну хорошую картину, которую он совсем недавно приобрел. Когда мы пришли, он взял с каминной полки большой револьвер и произнес:
— Видите ли, я хорошо подготовлен к любым непрошеным гостям в моей уютной берлоге! Хе! Хе!
Я, естественно, подумал, что он имеет в виду грабителей, но все же про себя очень удивился причине его выдавленного, пустого смеха. Когда мы уже спускались по лестнице, он сказал:
— Думаю, теперь мы с вами достаточно хорошо знакомы, мистер Мейсон? И если я могу сделать что-то для вас, как для профессионала, то почту за честь. Мне прекрасно знакомы трудности начинающего специалиста, хе! хе! — снова этот вымученный смех; говорил Фогатт очень нервно. — Я думаю, что если вы зайдете ко мне завтра вечером, у меня найдется для вас интересное предложение. Что вы на это скажете?
Я согласился из любопытства. В конце концов, возможно этот эксцентричный старый джентльмен был хорошим парнем и действительно хотел сделать для меня доброе дело, а его застенчивость и неуклюжесть были лишь от огромного желания растопить лед между нами. Я не был богат на хороших друзей, чтобы добровольно отказываться от еще одного. Он мог действительно быть заинтересован в моем будущем.
Поэтому я пришел к нему и был принят с таким радушием, которое даже тогда казалось немного преувеличенным. Мы сидели и долго говорили о том о сем, и я уже начал задаваться вопросом, собирается ли мистер Фогатт переходить к тому, ради чего я пришел. Несколько раз он предложил мне выпить и закурить, но долгое время в спорте привило мне отвращение к обоим этим занятиям, поэтому я вежливо отказывался. И вот, наконец, он перешёл к разговору обо мне. Он боялся, что мои профессиональные перспективы в этой стране не велики, но слышал, что в некоторых колониях — к примеру, в Южной Африке, — у молодых юристов сказочные возможности для развития.
— Если бы вы захотели поехать туда, — сказал Фогатт, — без сомнения, при небольшом капитале… такой умный человек, как вы, очень скоро собрал бы огромное количество бесценного опыта. Или же вы можете купить акции у какого-нибудь хорошего предприятия. Я с радостью дам вам пятьсот фунтов или даже немного больше, если это вас не устроит, и…
Я стоял как громом поражённый. Зачем понадобилось этому практически чужому человеку предлагать мне пятьсот фунтов или даже больше, «если меня это не устроит»? Какие у меня вообще могли быть претензии? Предложение было очень щедрым, но об этом даже речи быть не могло. Я всё-таки джентльмен, и у меня есть джентльменское самоуважение. Но Фогатт все продолжал продавливать эту тему. Вдруг он резко замолчал, а с его губ слетела фраза, поразившая меня, будто пощёчина.
— Не хочу, чтобы у вас было предвзятое ко мне отношение из-за прошлого, — сказал он. — Боюсь, ваша покойная — ваша незабвенная покойная матушка — питала ко мне недостойные подозрения… Но так было лучше для всех, ваш отец всегда очень ценил…
Тут я резко встал со стула и выпрямился во весь рост. Этот пресмыкающийся гад, выдавливающий жалкие слова из своих сухих уст, оказался тем самым вором, который подставил моего отца и заставил обоих моих родителей безвременно и жалко покинуть этот мир! Теперь все встало на свои места. Это низкое существо испугалось меня, даже не представляя, что до этого я и понятия не имел, кто он такой. Он хотел от меня откупиться! Заплатить мне за память об отце и разбитое сердце матери жалких пятьсот фунтов! Пятьсот фунтов за то, что он заставлял моего отца красть за него! Я не сказал ни слова. Но память обо всех маминых страданиях и дикое чувство обиды за самого себя взяли надо мной верх, и я превратился в тигра. Даже тогда я поистине верил, что лишь одно слово сожаления, крошечная толика искреннего раскаяния спасли бы его. Но он лишь потупил глаза в пол и все мурчал про «недостойные подозрения» и «предвзятое отношение». Я дал ему пострадать. Через несколько минут он поднял на меня глаза и откинулся в кресле от ужаса. Я стащил пистолет с каминной полки и, приставив его к голове несчастного, выстрелил.
Я до сих пор удивляюсь, как мне удалось сохранить спокойствие и холодную голову. Я взял свою шляпу и направился к двери. Но тут на лестнице послышались голоса. Дверь была заперта изнутри, и я ее так и оставил. Я пошёл обратно и тихо открыл окно. Подо мной была невообразимая высота, а сверху — отвесная стена. Но чуть в стороне я заметил уклон и кусочек желоба водосточной трубы, прочно зафиксированный железной скобкой. Это был единственный выход. Я вылез на подоконник и осторожно закрыл за собой окно, потому что услышал, как кто-то уже стучится во входную дверь. Стоя на краю подоконника и придерживаясь одной рукой, я напряг все силы и выпрямился, как мог, и наконец достав до края желоба, подтянулся и залез на крышку. Я прошелся по нескольким крышам, прежде чем нашел лестницу, по которой можно было бы спуститься, — она стояла прямо у дома под реставрацией. Спуститься было не так уж сложно, даже несмотря на доски, прибитые к передней части лестницы, так что вскоре я уже снова был на земле.
Я посвятил некоторое время вопросу о том, что делать, когда у Вас появятся первые догадки о моей причастности к этому преступлению (потому как я уверен, что единственной живой душой, кроме меня, кто смог бы узнать во мне виновника этой смерти, могли быть именно Вы). Сколько из моего рассказа Вы уже знали, я сказать не могу. Я неправ, жесток и гнусен, — без сомнения, — но я намерен раскрывать факты, как они есть на самом деле. Конечно, Вы смотрите на это дело со своей точки зрения, а я со своей. И я помню свою мать!
Надеюсь, что Вы поймете и простите странного маньяка — преступника, если так будет угодно, — который все честно раскрыл охотнику за его головой. Ваш покорный слуга,
Сидни Мейсон.
