Сыщик Путилин

— Вы позволите мне оставить его у себя на некоторое время? Заинтересовался я им: очень уж небрежно и спешно заканчивали на нем вышивание. Смотрите, какие несуразно-большие, неправильно-кривые крестики выводили на нем по канве!

— Сделайте милость… хотя это чужое приношение, но ради пользы дела…

— Да-да… Я вам верну его скоро, если оно…

И, распрощавшись, мы вместе с Путилиным уехали в гостиницу.

— Как хорошо было начато. Удивительно тонкая, искусная работа! И вдруг — такие скачки, прыжки… — бормотал он вполголоса.

— Скажи, пожалуйста, Иван Дмитриевич, что ты так пристал к этой вещи?

— Пристал? Браво, доктор, первый раз в своей жизни ты угадал, изрек истину! К этому полотенцу я действительно пристал. Как муха к клею. И, для того чтобы отстать, мне надо даже вымыть руки.

И, к моему изумлению, мой оригинальный друг стал мыть руки у мраморного умывальника.

Проснувшись в два часа ночи, я обнаружил, что номер пуст. Путилина в нем не было.

— Началось! — непроизвольно вырвалось у меня.

Золотое царство Москвы

Если еще и теперь в Замоскворечье сохранился почти повсеместно самобытный уклад жизни, делая этот островок в огромном городе-столице как бы отдельным, самостоятельным городком, то в те, сравнительно отдаленные годы оно было поистине особым царством. И имя этому царству было — заповедное, золотое, темно-купеческое. Здесь все, начиная от высоких богатых домов еще старинной, теремной архитектуры, окруженных высокими-превысокими заборами, с садами, с голубятнями, с дубовыми амбарами, и кончая запахом постного масла, чудовищно толстыми рысаками, длиннополыми сюртуками «самих», несуразно огромными бриллиантами и соболиными ротондами-шубами купеческих жен и дочерей, — все здесь говорило о совершенно своеобразном жизненном укладе.

Это было гнездо величайшего благочестия и величайшего самодурства, суровой скромности и дикого разгула, когда ничем не сдерживаемая широкая душа-натура именитого купца прорывалась во всей своей порой неприглядной дикости.

Здесь жизнь начиналась и заканчивалась рано. Когда еще другая Москва сладко почивала на белых пуховых перинах, Москва замоскворецкая уже шумела скрипом высоких дубовых ворот, говором приказчиков-молодцов, покрикиванием «самих», торопившихся на открытие своих складов и торговых заведений. Но зато и вечер наступал рано. Еще та Москва была полна движения, суеты, а тут уже вступало в свои права царство сна. Лишь порой из-за высоких заборов доносился злобный лай-вой цепных собак да раздавался сдавленный шепот, вперемешку с поцелуями, у ворот, куда тайком удирали от хозяев молодцы и молодицы, горячая кровь которых бурлила, тосковала в суровых купеческих домах-монастырях.

Среди них особенно выделялся обширностью и богатством дом, принадлежавший богатейшему купцу-суконщику Охромееву. Это было целое поместье, где все говорило о могуществе заколдованной золотой кубышки. Сам хозяин был далеко не молод: ему шел уже шестой десяток. Крутой «ндравом» до лютого самодурства, то скупой до гарпагонства, то — показно-щедрый, как Крез, он был несчастлив в семейной жизни. Первая жена, о красоте которой говорила вся Москва, умерла; вторая же попалась хилая, болезненная, рано состарилась и ударилась в чрезмерную религиозность; единственная дочь замуж была выдана неудачно; один сын спился, другой с трудом осваивал их старинное фамильное дело — торговлю. И только «сам» не сдавался, безумно любя это свое дело, топя порой тоску, злобу, недовольство в целых потоках зелена вина в заведениях, где машина так чудесно играет, хватая за сердце, «Лучину-лучинушку» и «Не белы снега».

Как и всегда, Охромеев в семь часов утра был уже на выезде из дома. Сегодня он был особенно понур, угрюм и зол: вчера его «прорвало». Он рвал и метал, наводя ужас и трепет на молодцов и на всю дворню, и только что собрался выехать со двора, как увидал направлявшегося к нему почтенного господина, степенно-благообразного, одетого солидно-скромно.

— Имею честь говорить с господином Охромеевым? — приблизившись к нему, проговорил незнакомец.

— Я самый. Что угодно? — далеко не приветливо рявкнул его степенство.

— Мне необходимо поговорить с вами по важному делу, — последовал ответ.

— По какому такому делу? Некогда мне. Коли что надо — прошу на склад ко мне пожаловать… Да вы кто таков будете?

— Я прошу вас немедленно уделить мне время, — властно проговорил прибывший. — Я не привык беседовать о делах на дворе.

— А ежели я не желаю? — вскипел задетый за живое купец-самодур.

— Так я вас заставлю.

— Что?! Что ты сказал? Ты меня заставишь? — ярился купчина.

— Да, я тебя заставлю, — и тихо добавил: — Я начальник санкт-петербургской сыскной полиции Путилин. Так что вы, господин Охромеев, погодите мне тыкать. Если у вас, в Москве, это расчудесная любезность, то у нас, по-петербургски, это называется свинством. Поняли?

— Прошу извинить, ваше превосходительство. По какому случаю?.. — спустя всего пару минут смущенно и хмуро усаживал нежданного гостя миллионер в своей парадной гостиной.