Сыщики 45-го

– Ого, – присвистнул Головаш. – Высоко взлетел.

– Не очень, – возразил Алексей. – Но падать все равно больно. Предыдущего начальника расстреляли неизвестные в собственном доме.

– Бывает, – сделал неопределенный жест Головаш. – Но больно-то ему не было, нет?

– Было, тезка. Сначала его семью убили – жену с ребенком. А когда прочувствовал, все понял – тогда и его.

– Ну, тогда сочувствую, – развел руками Головаш. – Выходит, что и ты под богом ходишь? Война продолжается? – Он подмигнул без ложного сочувствия. – Семья-то есть?

– Нет.

– Тогда и ладно, не так больно будет. Свидимся еще, старый знакомый. – Головаш покосился на своих спутников, начинающих проявлять признаки нетерпения. – Обед кончается, пора идти, страну из разрухи вытаскивать. Документы проверять не будешь? На мне ведь не написано, кто я такой, а наплести с три короба – несложно.

– Не буду, – поморщился Алексей. – Счастливо потрудиться… бывший коллега. Ты прав, еще увидимся. А если обиду затаил, извини – сам виноват. Подожди… – встрепенулся он. – Выходит, ты выжил тогда… на той высоте?

– Ты же не с призраком разговариваешь, – заметил Головаш. – Давно это было, Черкасов, очень давно… И поселок незнакомый был, и высота безымянная… Ладно, до встречи.

Он уходил, не оглядываясь, сутулился, тяжело переставлял ноги. «Коллеги» потянулись следом, одаривая начальника угро не самыми доброжелательными взглядами.

Капитан Головаш был его верным боевым товарищем, служили в одном полку. Командир разведроты, душа коллектива, опытный военный. Чуток безрассудства его не портил – парень был рисковый, ходил по грани, но все сходило с рук.

Осень 43-го, наступление в белорусских лесах. Рейд по ближнему тылу неприятеля – операцию не продумали, несколько раз попадали в засаду. Часть бойцов попала в плен, большинство погибло. «Языка» не взяли, и к своим вернулись только девять израненных бойцов – и Головаш десятый, не получивший ни царапины. Оргвыводы не последовали – людей не останется, если привлекать за каждую неудачу на войне. Но что-то сломалось в Головаше, стал пить, временами впадать в бешенство. Некрасивая история с изнасилованием простой белорусской девушки, вся родня которой воевала в партизанах. Офицер был бравый, но девушка отказала в близости – история умалчивает почему. Он впал в неконтролируемую ярость, а оттащить оказалось некому, жестко надругался над несчастной, затыкал ей рот, когда она пыталась кричать – в итоге перекрыл ей кислород, и девушка скончалась. Головаш умолял его прикрыть – божился, что больше никогда, что бес попутал. Прикрывать его не стали, хотя могли, но зрелище истерзанного женского тела сделало свое дело. Было стыдно, неприятно, но все офицеры, что были в курсе (и Черкасов в их числе), насильника сдали. Он смотрел на них, как на злейших врагов, скрипел зубами, врезал Алексею под дых, за что получил заслуженную «ответку» в челюсть. Головаша не расстреляли, каждый человек был на счету – быстро склепали приговор, отправили в штрафбат искупать вину перед Родиной. Практически все штрафное подразделение полегло на безымянной высоте, освобождая проход гвардейскому корпусу. Эта высота была командованию костью в горле, немцы контролировали с нее всю округу, зарылись в землю. Одних «косторезов» там было десятка полтора, не считая минометов и прочих удовольствий. Офицеров Красной армии, осужденных за воинские преступления, косили пачками, но они, как черти, рвались через колючку, взрывались на минных полях, облепивших высоту. Артподготовка немцев не впечатляла, они успешно зарывались в землю. Весь восточный склон холма устилали тела штрафников. Высоту в итоге взяли, но из батальона уцелели только несколько человек. Вникать в подробности не было возможности – часть уходила вперед, гоня на запад слабеющих оккупантов. Что случилось впоследствии с Головашем? Об этом Алексей не знал. Видимо, выбыл из штрафбата по ранению, но вновь загремел, видимо, не столь серьезно, раз уже гуляет без конвоя…

Мир тесен до невозможности.

Капитан вышел из оцепенения, заспешил в обратную сторону и через пару минут уже подходил к своему дому.

Из подъезда выходили трое – разлюбезный Яков Моисеевич Чаплин с супругой Фимой и опекаемая ими племянница. Одеты все трое небогато – заношенные пальто, стоптанная обувь. Чаплин щурился на солнечном свете, моргал влажными глазами. Он сегодня еще не причесывался. Супруга Фима была миловидна, но выглядела странно. Черкасов невольно задумался: она беременна или плотно пообедала? Очевидно, ни то, ни другое – такая конституция. Она держала за руку девочку – та казалась несчастной: ежилась, смотрела жалобными глазами.

– Добрый день, Яков Моисеевич, – раскланялся Алексей. – На прогулку всем честным семейством?

– Ой, а вы… – Чаплин вытянул шею, заморгал, и в эту минуту стал копией своего знаменитого американского однофамильца – не хватало только тросточки и котелка.

– Ваш сосед, Черкасов.