Сыщица начала века

– А вот об этом я вас и спрашивал, дорогая Елизавета Васильевна, – приветливо проговорил Птицын. – На вашем хорошеньком личике изобразилась такая напряженная работа мысли, что я непременно должен узнать у вас: что подсказывает вам знаменитая женская логика?

«Смеется! Издевается! – промелькнуло у меня в голове. – И голоском-то каким ласковым запел… В точности как лиса, которая петушка сманила да унесла его за темные леса!»

Насчет женской логики – мне было совершенно понятно, что имелось в виду. Не далее как неделю назад, на губернской судебной сессии, господин городской прокурор во всеуслышание обсуждал знаменитое высказывание Тургенева: мужчина-де может иногда сказать, что дважды два – не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два – стеариновая свечка. Обсуждалось сие настолько громогласно, что слышали все. И поскольку я была единственная особа женского пола среди собравшихся, господа мужчины смотрели на меня так, словно именно я вывожу стеариновую свечку итогом простейшего арифметического действия!

А теперь вам желательно получить образец знаменитой женской логики? Решили позабавиться мною?

Ну что ж, господа! Извольте!

– Если мы вспомним рассказ кухарки Бровманов о том, на какой бумаге было написано письмо, выманившее Сергиенко на свидание и ставшее для него роковым, – начала я, изо всех сил вонзая ногти в ладони, чтобы сдержать дрожь всего тела, а самое главное – голоса, – то сможем предположить: вот этот пропитанный кровью комок – остатки того самого письма.

– Вы очень наблюдательны, – наглым, насмешливым голосом перебил меня Смольников. – Ведь кухарка ясно сказала: письмо было написано на толстой желтоватой бумаге, толстым карандашом, печатными буквами. В самом деле, какая острота дедукции и глубина индукции!

Я повернулась к Смольникову. Он смотрел на меня своими чернущими, темно-бархатными, презрительно прищуренными глазами.

«За что ты меня так ненавидишь? – устало, безнадежно подумала я. – Что я тебе дурного сделала, что ты меня со свету сживаешь, словно лютого врага?! Да неужто я виновна лишь в том, что не мужчина, а женщина?»

И вдруг… да полно! Мне почудилось это! Глаза Смольникова словно бы дрогнули под моим взглядом. Исчез нахальный, уничтожающий прищур, исчезла ухмылка, кривившая его губы… Мой неприятель насупился и отвел взор.

– Простите, господа, простите, сударыня, что помешал, – пробормотал он с запинкою. – Прошу вас, продолжайте.

Положительно, у меня галлюцинации!

– Прошу вас, Елизавета Васильевна, продолжайте, – повторил за Смольниковым прокурор все с той же, совершенно незнакомой, непривычной интонацией.

Да что с ними со всеми?! Ей-богу, тут какой-то подвох! Не попросить ли мне позволения удалиться?! Не сбежать ли под Павлино крылышко?

Нет. Дело – вот что должно быть прежде всего.

– Благодарю вас, господа, – произнесла я сдержанно. – С вашего позволения, я продолжу. Мне кажется, это письмо имеет для нас чрезвычайное значение. Прочесть его – необходимо. Вы спросите – как? Это сложно. Это сложно, но… не невозможно! Письмо, как мы можем видеть, написано карандашом – причем отнюдь не химическим, иначе этот комок был бы грязно-лилового или синего цвета. Мы же видим, что он красновато-бурый… и это позволяет предположить, что карандашные строки не смыты кровью, не растворены ею, а просто закрыты.

Я перевела дух, готовясь услышать сардоническое: «Ну и что?» или издевательское: «И без вас ясно!»

Однако собравшиеся молчали. Смольников на меня по-прежнему не глядел, а все другие смотрели… причем очень странно. Такое впечатление, что они и впрямь желают услышать, что я буду говорить.

А, была не была!

– А теперь, господа, давайте вспомним, что такое карандаш. Это графитовый грифель, вставленный в деревянную «рубашку». Что такое графит? Некое химическое вещество гексагонального строения. Графит отличается стойкостью к химическим реактивам и нагреванию. При накаливании он разлагается, оставляя мелкий угольный порошок. Именно на этом я и предлагаю построить наши дальнейшие действия.

Смольников вскинул голову и уставился на меня расширенными глазами:

– Что?! Вы думаете…

– Постойте, постойте! – перебил его прокурор. – Мне было известно, что Елизавета Васильевна в свое время закончила гимназию с отличием, но я совсем забыл, что она обучалась в первой нижегородской гимназии, где преподавал замечательный учитель химии Лоскутов. Десятком лет раньше Елизаветы Васильевны и мне посчастливилось поучиться у Лоскутова, да не в коня оказался корм, господа, – Птицын слегка усмехнулся. – А Елизавете Васильевне, вижу, уроки химии пошли впрок. Поправьте меня, если я ошибусь. Вы предлагаете, сударыня, нагреть письмо до максимума, чтобы графитовые, угольные строки загорелись на бумаге? Огненные письмена? Мене, текел, фарес?