Сыскные подвиги Тома Сойера. Том Сойер за границей (сборник)

– Да, проклинали. То есть я не хочу сказать, что они ругались и чертыхались походя, как Бен Миллер, и сыпали клятвами кстати и некстати, как он. Нет, они употребляли те же слова, но связывали их иначе, потому что учились у самых лучших ученых и знали, как нужно клясться, чего он не знает, так как понахватал клятв отовсюду, а толкового учителя у него не было. Они же знали. У них это не была пустопорожняя ругань, как у Бена Миллера, которая летит во все стороны и никуда не попадает, – нет, у них ругань была научная и систематическая, и была она суровая, торжественная и грозная, – не такая, чтобы над ней можно было подсмеиваться, как подсмеиваются, когда этот жалкий неуч Бен Миллер пустит в ход свои словечки. Видишь ли, в таком роде, как Бен Миллер, можно клясть человека хоть целую неделю без перерыва, и это его заденет не больше, чем гусиное гоготанье; но совсем другое дело было в Средние века, когда какой-нибудь папа, обученный клятвам, собирал все свои проклятия в кучу и вываливал ее на какого-нибудь короля, или королевство, или еретика, или еврея, или вообще на что-нибудь такое, что было не в порядке и требовало исправления. Да примется за это не как попало, нет, а возьмет какого-нибудь короля или другое лицо, начнет с маковки и разделает всего без остатка. Проклянет волосы на его голове, и кости в его черепе, и слух в ушах, и зрение в глазах, и дыхание в ноздрях, и внутренности, и жилы, и члены, и руки, и ноги, и кровь, и плоть, и кости во всем теле; проклянет в его сердечных привязанностях и дружбе, и отлучит его от мира, и проклянет всякого, кто его накормит, или приютит, или даст ему воды напиться, или рубище защититься от холода. Да, это было проклятие, о котором стоит потолковать; да только такое проклятие и стоило делать. Человеку или народу, на которых оно падало, во сто раз лучше было бы умереть. Бен Миллер! Где уж ему проклинать! А в Средние века самый плохонький, захудалый епископ мог проклясть все, что его окружало. Мы, нынешние, и понятия не имеем о проклятиях.

– Ну, – говорю я, – плакать об этом не приходится; я думаю, мы можем и без них обойтись. А может нынешний епископ проклясть по-тогдашнему?

– Да, они учатся этому, потому что оно требуется хорошим воспитанием, приличным их званию, – вроде изящной словесности, что ли, – хотя теперь это им ни к чему, как для миссурийской девушки ни к чему французский язык. Однако она учится ему, как и они учатся проклятиям, потому что миссурийская девушка, которая не умеет болтать по-французски, и епископ, который не умеет проклинать, не пользуются уважением в обществе.

– Значит, они теперь никогда не проклинают, Том?

– Разве очень редко. Может быть, в Перу, но для образованных людей их проклятия уже выдохлись, так что они обращают на них не больше внимания, чем на ругань Бена Миллера. Благодаря просвещению они понимают теперь не меньше, чем саранча в Средние века.

– Саранча?

– Да. В Средние века, во Франции, когда саранча принималась пожирать урожай, епископ выходил в поле, напускал на себя торжественный вид и проклинал ее самой основательной хорошей клятвой. Совершенно так, как еврея, или еретика, или короля.

– Ну и что же саранча, Том?

– Только смеялась и продолжала уплетать хлеб тем же порядком, как начала. Разница между человеком и саранчой в Средние века заключалась в том, что саранча была не дура.

– О, Господи милостивый, о, Господи милостивый, вот-вот опять ожеро! – завопил Джим в эту минуту. – Теперь, господин Том, что вы будете говорить?

Да, озеро опять было перед нами, далеко впереди, гладкое, окруженное деревьями, то самое, что мы видели раньше.

Я сказал:

– Теперь ты убедился, Том Сойер?

А он в ответ совершенно спокойно:

– Да, убедился, что озера там нет.

Джим взмолился:

– Не говорите такое, господин Том, страшно слушать, что вы говорите. Потому что жарко, и вам хочется пить, от этого у вас в уме помешалось, господин Том. О, но какое хорошее! Уж не жнаю, как дождаться, когда мы прилетим туда, так пить хочется.

– А придется-таки тебе подождать, и притом бесполезно, потому что там нет озера, уверяю тебя.

– Не спускай с него глаз, Джим, – говорю я, – и я не спущу.

– Не буду спускать. Но, Господи, правда же, мне не дождаться!

Мы понеслись к нему, отмахивая милю за милей, но все не могли приблизиться ни на дюйм, – и вдруг оно опять исчезло! Джим пошатнулся и чуть не упал. Опомнившись, залопотал, разевая рот, как рыба:

– Господин Том, это дух, вот что это такое, и не давай Бог мне увидать его еще один раз. Там было ожеро, и что-нибудь случилось, и оно умерло, а мы видели его дух; два ража видели – жначит, верно. В пустыне духи – духи, да! О, господин Том, улетаем от него, – я лучше согласен умереть, чем ночевать здесь, потому что вдруг он придет и жавоет, а мы будем спать и ничего не жнаем.

– Дух, – экий ты гусь! Это просто действие воздуха, и зноя, и жажды на воображение. Если я… Дай-ка подзорную трубку!

Он схватил ее и начал всматриваться вправо.